Годы, тропы, ружье

Я махал огромными прыжками по бесшумному мшистому покрову земли. Я не пропускал теперь ни одного колена песни, успевая иногда прыгнуть раз пять. Пот выступил у меня на лбу. Иногда глухарь был от меня совсем близко, вот он скрежещет тут рядом в тумане, плывущем над землей как молоко. Но певец умолк и откликнулся уже в другом месте. Наконец я увидел на секунду, как черное пятно взметнулось над туманом и снова упало на землю в белесый сумрак. Впереди меня было несколько тонких сосенок, дальше открывалась поляна, и на ней, в двадцати метрах от меня, стояла большая сосна. С радостным облегчением я увидал, как глухарь неуклюже, но поразительно быстро скакнул за это дерево. Вздернутый трубчатый хвост застыл в моих глазах.

— Ага! Вот ты и мой!

Я уже видел, как птица распласталась по земле, сбитая выстрелом, как в успокоенном торжестве я бегу с нею обратно к деду. Глухарь не двигался, слушая лесные шумы. Ружье у меня было переброшено стволом на левую сторону. «Сейчас птица выскочит из-за дерева, и я ударю. Надо выправить ружье…» Не дожидаясь песни, я осторожно повел стволами вправо. И сразу же в ухо больно ударили шум и треск невидимой птицы. Как быстро все это произошло! И как это непоправимо! Я поднес кулак к своему носу и крепко потряс им:

— Мальчишка, дурак!..

Больше глухарей мы не нашли. То ли напугали с вечера их наши выстрелы, то ли разогнала шнырявшая всю ночь по току сова, но только, несмотря на все старания деда, нам не удалось найти еще поющей птицы.

Когда совсем рассвело, стали искать ружье, но дед не мог припомнить, где он плутал. Снег в лесу уже стаял, следов на земле не оставалось, и я решил бросить это безнадежное занятие.

Остановились покурить. Я поднял вверх глаза и сразу же различил на сухой ветке сосны большую сову-лапландку. Как присохший ком глины, она сидела у ствола дерева и желтыми большими глазами слепо глядела в нашу сторону. Быстро вскидываю ружье, выстрел, — сова с раскинутыми крыльями мягко валится на землю.

— У, поганка! Так тебе и надо! — выбранился дед.

При выходе на тропу у муравьиной кучи он пригнулся, поднял мертвую, истерзанную птицу и проговорил сумрачно:

— Вишь, куница бежала, зеленый дяктиль зарезанный, кровь пила. Через мурашей пролезла, — свежо!

Часов в шесть утра мы уже шли домой. Старик шагал молча. Мои попытки развеселить его не имели успеха. На одной из лесных полян из молодого сосняка поднялись две глухарки.

Здесь тоже ток был. В революцию лес порубили, он переместился ниже. Новый лесничий распоряжается… — начал было угрюмо рассказывать Корней и сразу же смолк: за поляной разливался глухарь. Я не верил ушам своим: было совсем светло, солнце начало уже сильно припекать, но страстно-радостное пенье птицы ясно доносилось до нас.

Иди по-за кустами! — успел шепнуть мне дед.

Я подобрался совсем близко к птице. Она сидела на такой ветвистой сосне, что я никак не мог увидать ее. Я несколько раз обошел под песню вокруг дерева, но, кроме серой зелени сосны, ничего Не увидел. И вдруг шум крыльев: глухарь полетел. Сердце мое сжалось от горечи, и я с досады, не видя птицы, выстрелил в ее сторону. «Все равно ушел», — подумал я. Глухарь перелетел поляну и снова ткнулся на вершину сосны. И сразу же запел — по-прежнему страстно и беспечно. Я опять подскочил к нему. А он снова был закрыт от моих глаз ветвями. Наконец сквозь резные иглы сосны я высмотрел его колышущийся хвост. Я выстрелил. Глухарь мертвым кулем повалился на землю, потянулся и замер… Даже дед оживился от такой редкостной удачи:

— Боевой мошник!.. Непуганый, видно.

Когда мы расположились у ручья отдохнуть, дед Корней, угрюмо поглядев на меня, вдруг зло и серьезно сказал:

А все же раньше охотники лучше вас были.

Да чем?

Да тем!.. Он бы мне, прежний-то, морду всю раскровенил за это самое… А ты только знай зубы свои кажешь, смеешься. Нехорошо! — с сердцем выговорил старик и отвернулся. — А старухе, гляди, не говори…

НА ГУСИНОМ ЗАЙМИЩЕ

1

Просидишь шесть месяцев в комнате, у печки, за столом, проваляешься на кровати, и незаметно душа очерствеет, отвыкнет от природы. Перестанешь думать о травах, о зверях, о птицах. Успокоишься и считаешь, что так оно и надо: жить тебе в тупиках комнат, под городскими немыми звуками, с пустенькими чувствицами, без запахов полей, без звериного напряжения, без простых больших волнений. И уже нет желания выбраться на холодноватый простор полей, бродить опушками… Чужаком становишься природе и миру!

Так было со мной в этот год. Всю зиму я не был на охоте. Нельзя же считать охотой выезд из Ленинграда за зайчишками, два-три выстрела по ним на загоне. Прожил я полгода в красивом мертвом закутке, пришла весна, по привычке решил уехать куда-нибудь подальше — на Алтай, а наступила минута отъезда, — зашевелились во мне тихие страхи, пухлая немая лень, зябкая привычка: «И куда тебя, парень, несет, сидел бы в покое! Тепло, светло, уютно, нетревожно…»