Годы в огне

В разных углах вагона пиликали гармошки, и фронтовая братия пела то жалостливые, горькие от тоски, то бесшабашные, распашные куплеты.

Конь боевой с походным вьюком
У церкви ржет, кого-то ждет.
В ограде бабка плачет с внуком,
Молодка горьки слезы льет…

Посмотрю на свово сына,
Сердце оборвется:
Та же горькая судьбина
Ему достается…

Плавали в толчее и духоте скоропешки и круговые, хороводные песни. И даже те, кто не знал слов, подпевали мотиву:

Расшумелся камыш, голубая трава,
Голубая трава, бирюза.
Ой, геройская жизнь не забыта, жива,
Над Уралом гремела гроза.
Надоело народу страдать и молчать,
Шли уральцы, откинувши страх.
Шла казачка в поход пулеметом стучать,
Помогать партизанам в боях.
Она русой была, как пшеница в жнитво,
Золотая папаха волос.
Она храброй была, но в одном из боев
Ей подняться с земли не пришлось.
Рыли яму клинками в просторе степи,
Устилали могилу травой.
У прохладной реки спи, родимая, спи,
Наш товарищ и друг боевой…

Сюда же ввинтился заработать кусок хлеба беспризорник, либо беспризорница, бог уж там разберет чумазую физиономию и пиджак до самых ступней! В руках безотцовщины плясали, летали, сшибались друг с дружкой деревянные, может самодельные, ложки, и стукался головой о кровельные доски лихой, забубенный мотив:

Меня дроля обругала,
Назвала меня свиньей.
Бабы думали: свинина,
Встали в очередь за мной.
       …Ой ты, Вася, Васек,
       Мое сердце посек,
       Посек, порубил,
       Сам другую полюбил.
…Мама, бей, хоть не бей,
Милый мой — король бубей!
       …То ли сеять, то ли жать,
       То ли замуж убежать!

Ложки на одно мгновение прекратили полет и застучали медленнее, вальяжнее.

Коль случилась беда,
Отворяй ворота.
Крикнул я: «До свиданья, красотка!
Здравствуй, каменный дом,
Мать-старушка тюрьма,
Здравствуй, цементный пол и решетка!»

Поезд внезапно дернулся и остановился. Снаружи долетали громкие слова, какой-то шум, может, опять пожаловала ЧК.

Беспризорник с заботой глянул в окно, торопливо допел очередную песенку «Моя милка семь пудов, не боится верблюдов», собрал подаяния и заспешил к выходу.

В вагоне стало тихо, люди прислушивались к наружным звукам. Однако поезд снова затормошился и пошел.

…Подросток на третьей полке проспал сутки, а в начале вторых спустился к Кузьме, отдал бушлат, притулился к окну и замер. Он смотрел, щурясь, будто от сильного света, на матросов и солдат и, казалось, никого не видел.

Важенин придвинулся к новичку, достал из мешка сухари, твердую, как дощечка, тараньку, поделил все пополам, сказал:

— Помозоль зубы. Небось, давно не ел.

— Давно, — отозвался мальчишка. — Однако не в том беда.

— Хм… А в чем же?

Юнец не ответил.

— Тебя как зовут?

— Лоза. Саня.

— Александр, следовательно. Ну а годов тебе сколько? Не секрет?

— Семнадцать.

Важенин весело подмигнул собеседнику.

— Для своих семнадцати лет ты неплохо сохранился, парень.

— Семнадцать, — упрямо повторил юнец. — И не приставай, как лишай.

— Ну, семнадцать — так семнадцать, — поспешил согласиться Кузьма. — Едешь куда?

— На восток.

— Вижу. А все же?

— К своим.

— А свои кто?

Мальчишка поднял на Важенина синие недобрые глаза, хотел что-то сказать, но сдержался.

— Разговорчив ты, парень, как рыба, — вздохнул Кузьма. — Ну а хлеб-то хоть есть умеешь?

Мальчик отломил от рыбешки малый кусочек, взял сухарь, отгрыз от него чуток и стал медленно, словно не думая о еде, жевать. Изредка бросал взгляд в окно, и его плотно сжатые губы шевелились, будто творили молитву. Притом он чуть косился на Кузьму, стараясь сесть так, чтобы порванная рубаха не видна была моряку.

Заметив это, Важенин сказал совершенно дружески:

— Ладно, города, случается, чинят, а не только рубашки.

И, покопавшись в вещевом мешке, протянул подростку французскую булавку.

— Прихвати пока. Нитками разживешься — зашьешь.