Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Вначале Жан-Поль чрезвычайно восхищался Шарлоттой. Он сразу же ответил на ее чувства, о которых она довольно неприкрыто объявила ему. «Две трети весны прошло… а деревья в прекрасном парке стоят еще без листьев, соловей еще не пел, и Вы еще здесь не побывали. Все приметы весны запоздали».

Это она написала ему за несколько недель до его прибытия в Веймар. Через несколько дней после его приезда в письмах (которые она пишет, несмотря на короткие расстояния маленького города) впервые появляется интимное «ты»: сперва в порыве ревности в тот день, когда он был приглашен к Гёте, потом в письме, содержащем объяснение в любви к писателю и мужчине: «Душа любит идеальное изображение, сердце любит идеального человека — и оно жаждет его, жаждет, жаждет».

Насколько можно судить по письмам, требовательные ноты в ее любви его не пугают. Он не скупится на красивые слова любви. Они невыносимо манерны, но это мало о чем говорит: множество писем, что он писал многим женщинам, не отличаются от этих. В них ощущается не столько чувство, сколько деланность. Но Шарлотта хочет не только восхищаться им, но и заставить считаться с ее мнением, — это пугает его.

Это началось — явственно, но пока безобидно — уже в самом начале, когда она отказала «Зибенкезу» в художественной зрелости и назвала некоторые его главы «больными и судорожными». От этого еще можно отделаться пустыми словами, что-де она, «возможно, во всем» права. Но когда она нападает на его религиозно окрашенные моральные убеждения, это его раздражает.

Сблизившись с нею в Веймаре, он посылает ей маленький аллегорический рассказ «Лунное затмение»; следуя привычке использовать все, он включил его вместе с другими старыми рассказами в «Квинт Фиксляйн». Всей силой и красотой своего языка он защищает женское целомудрие, изображает змия дьявольским искусителем в раю, а дух религии защитником девичьей добродетели. Вполне понятно, что это прогневило свободомыслящую, житейски опытную женщину, если к тому же предположить, что нравственный ригоризм Жан-Поля, вероятно, доставлял ей и на практике немало хлопот.

«Обольщение как наживка! — с негодованием пишет она ему. — Ах, прошу Вас, пощадите бедных девушек и не запугивайте больше их сердца и души!.. Природу и без того уже побивали камнями… Я такой добродетели не приемлю и не согласна считать святыми тех, кто ее придерживается… Человека нельзя принуждать, но его нельзя и обрекать на бесплодные сожаления. Дайте волю людям — смелым, сильным, зрелым, сознающим свои силы и нуждающимся в них; но как несчастны и жалки люди и наш пол! Все наши законы порождены жалким убожеством и необходимостью и лишь редко — мудростью. Любовь не нуждается в законах! Природа требует, чтобы мы становились матерями; уж не для того ли, чтобы мы, как полагают некоторые, лишь продолжали ваш род? Если ради этого ждать, пока появится серафим, мир вымрет. А что такое наши смиренные, жалкие, богобоязненные браки? Я скажу вместе с Гёте и решительнее, чем Гёте: среди миллионов не найдешь ни одного, кто, обнимая, не обкрадывал бы невесту».

К такой житейской мудрости Жан-Поль глух, это атака на его работу, на все его чистые образы женщин — о том, что у них есть тело, свидетельствует только вожделение придворных. И потому он тут же, переслав это злое письмо другу Отто в Гоф, пишет о «вмешательстве в мою эстетическую жизнь», по поводу которого он собирается высказать ей «самое решительное мнение».

Это ему тем более легко, что его чувства и ограниченное для писания писем время уже занимают другие женщины. И его письмо становится полуразрывом, который никогда не станет окончательным. Через шесть месяцев она опять его «незаменимая Шарлотта», и когда он в октябре 1798 года переселяется в Веймар, то снова оказывается полностью в плену у Остгейм, как он ее большей частью называет — по девичьей фамилии.

Хотя ее писем больше нет, а от его писем сохранились лишь черновые наброски или сокращенные копии, можно тем не менее примерно восстановить, как возрождалась и как закончилась их любовь.

Он пишет ей: «Вчера я прибыл… возлюбленная подруга, появления которой я еще более горячо жажду после стольких знамений объединяющей нас совместной весны… Приходите же поскорее и приносите с собой прежнее настроение».

Она — ему: «Придите нынче вечером!» «Приди в четыре часа, я буду несколько часов одна». «Что Вы делаете сегодня? Я в своей комнате». «Сегодня утром приехал Генрих фон Кальб. Вечером не приходите!» «Я вся дрожу, меня охватывает смертельный страх. Я ничего не могу делать, пока не знаю, придете ли Вы вечером».