Годы войны

- Меркулов, помните мой приказ, - об еде не разговаривать.

- Так я ведь о кипяточке, нешто это еда, товарищ капитан, - добродушно и устало ответил Меркулов.

- Да, поработал я там с месяц и в Голландию бежал, через границу перебрался, - говорил Козлов, - шестнадцать суток в Голландии жил и потом на пароход пробрался, - в Норвегию ехать. Только не доехал. Поймал нас немец в море и в Гамбург привел. Дали мне там крепко, к кресту подвязывали. Два часа висел, фельдшер мне пульс щупал, водой отливал, а потом послал в Эльзас, на руду - тоже подземная работа. Тут уж наша революция подошла, я снова бежал, через всю Германию прошел. Ну, тут уже мне помогали рабочие ихние. Я по-ихнему разговаривать стал. В деревнях не ночевал, больше старался в рабочих поселках. Вот так и шел. А двадцать верст осталось мне идти - снова меня поймали, и в тюрьму. Тут уж я в третий раз бежал. Пробрался в Прибалтийский край, ну, и тифом заболел. Неужели, думаю, не приду на шахту, неужели придется помереть? Нет, осилил я немца, осилил и тиф. Выздоровел. До двадцать первого года в гражданской войне был, добровольцем пошел. Я ведь против старого режима очень был злой, еще парнем молодым афишки разбрасывал, - тогда так листовки мы звали.

- Да ты, старик, неукротимый! - сказал сидевший рядом с Козловым боец.

- О брат, я, знаешь, какой, - с детским бахвальством сказал Козлов, я человек рабочий, революционный, я ради правды никогда не жалел ничего. Ну, и пришел я, как демобилизовали меня, в апреле. Это было перед вечером уже. Пришел. - Он помолчал, переживая давнишнее воспоминание. - Пришел, да... пришел. И правду скажу, не в поселок зашел, а прямо вышел на здание, ну на копер посмотреть. Стою, и слезы льются,- и не пьяный ничуть, а плачу. Ей-богу, вот тебе честное слово. Смотрю на шахту, на глеевую гору и плачу. А народ уже меня узнал, к моей бабе побежали. Кричат: "Козел твой воскрес, на здание вышел, стоит там и плачет". Так, веришь, мне старуха до последнего часа простить не могла, что я к шахте на свидание раньше, чем к ней, пошел. Ты - шахтер, у тебя, говорит, вместо сердца кусок угля.

Он помолчал и сказал:

- Но веришь ли мне, товарищ боец,- ты, я слышу, тоже парень рабочий, я прямо скажу - вот это мечтание было: на этой шахте жизнь проработать, на этой шахте помереть.

Он обращался к невидимым в темноте слушателям, как к одному человеку. Ему казалось, что это человек, хорошо знакомый ему, давний друг его, рабочий, с которым судьба привела встретиться после постылых дней, сидит рядом с ним в выработанной печи и слушает его с вниманием и любовью.

- Что же, товарищи, - сказал командир, - подходите паек получать.

- Может, присветить, - сказал шутя кто-то, - как бы два раза не подошел кто?

И все рассмеялись, - столь немыслимым показалось им совершить такое подлое преступление.

- Давайте, давайте, чего же не подходите, - сказал Костицын.

И из темноты раздались голоса:

- Ну, чего же, подходи ты... деда-забойщика давайте наперед, подходи, дед, чего ж ты, щупай свою пайку.

И старик оценил эту благородную неторопливость измученных голодом людей. Он много видел в своей жизни, видел он не раз, как голодные бросаются на хлеб.

После дележа еды старик остался сидеть с Костицыным.

Костицын тихо говорил ему:

- Вот, товарищ Козлов, спустились мы в шахту двадцать семь человек, девять осталось. Люди сильно ослабели, хлеба больше нет. Я боялся, что люди друг на друга озлобятся, когда поймут всю тяжесть нашего положения. И была такая минута, верно была - начали по-пустому ссориться. Но произошел перелом, и я себе многое в заслугу ставлю, мы тут до вашего прихода разговор один серьезный имели. Вот так мы живем здесь: чем тяжелей нам, тем тесней друг к другу жмемся, чем темней, - тем дружней живем. У меня отец на каторге был в царские времена, еще в пору студенчества, и мне его рассказы с детства помнятся. Он говорил: "Надежды мало было, а я верил". И меня он так учил: "Нет безнадежных положений, борись до конца, пока дышишь". И ведь так оно - страшно подумать, как мы этот месяц дрались, какими силами на нас враг шел, - и вот ничего, не сдались мы этой силе, отбились. Девять нас осталось, глубоко в землю ушли, над нами, может быть, дивизия немцев стоит, а мы не побеждены, будем драться и выйдем отсюда. Не отнять у нас неба, ветра, травы, мы отсюда выйдем.

Старик так же тихо ответил ему:

- А чего из шахты выходить, - тут он, дом. Бывало, заболеешь и в больницу не идешь, ляжешь в шахте - она вылечит.

- Выйдем, выйдем! - громко, так, чтобы слышали все, сказал Костицын. Выйдем из этой шахты, мы - непобедимые люди, мы доказали это, товарищи!

Но едва произнес он эти слова, как тяжелый, медленный глухой удар потряс свод и почву. Заскрипела, затрещала крепь, глыбы породы повалились наземь, все, казалось, зашевелилось вокруг, а затем вдруг сомкнулось, сжало повалившихся людей, сдавило им грудь, сперло дыхание. Был миг, когда казалось, нечем дышать: то густая и мелкая пыль, годами копившаяся на сводах, на крепи, поднялась и заполнила воздух.

Чей-то кашляющий, задыхающийся голос хрипло произнес: