Годы войны

Я начал расспрашивать пожилого крестьянина с впалыми щеками о немецких порядках в Польше. И этот человек с суровым лицом аскета вдруг всхлипнул и расплакался. Сразу лица людей стали серьёзны и мрачны. Поистине средневековые ужасы, бандитский грабёж творили в Польше немцы. Об этом рассказывали в сёлах и городах десятки, сотни людей. Об этом я вновь услышал во время разговора в Ленчне. Деревня задыхалась от налогов. Так организованно, педантично грабить могут не просто бандиты, а лишь немецкие бандиты. Крестьянин снял в прошлом году урожай в девятнадцать мер пшеницы, из них десять, то есть больше половины, сдал немцам. Огороды сажались по строгому плану, по развёрстке, и к осени у крестьян почти целиком отбирались все плоды их трудов: фасоль, морковь, брюква, горох, петрушка. Учитывалась каждая курица, и польские куры жили в польских деревнях, но пресловутые «яйки» почти целиком поедались в Германии. На люблинских складах я видел феноменальные штабели ящиков с яйцами, подготовленных к увозу в Германию. Не только на ящиках, но и на каждом яйце имелся штамп. Надо сказать, что яйца оказались свежими. Масло, молоко, все молочные продукты учитывались, обкладывались, забирались. С коровами повторялось то же, что и с курами. Польские коровы жили в польских деревнях, но львиная доля удоя шла немцам. Крестьянам давалась привилегия пасти и доить коров, на немцев падал труд есть масло и пить сливки. Поистине классическое выражение разделения сельского труда, организованного в системе фашистской экономики.

В деревне существовало знаменитое «право убоя». Крестьянин, выкормивший три свиньи, две из них сдавал солтусу или войту, а одну мог зарезать сам. «Право убоя» распространялось на остальной скот и на гусей. Нарушение этого правила каралось необычайно жестоко. Правда, надо сказать, за сданного гуся крестьянин получал талончик на покупку нескольких «дека», то есть двух горстей сахара. Владельцы подвод и лошадей должны были три раза в неделю с утра до ночи работать на немцев: участвовать в перевозках на склады награбленного у них же добра, подвозить лес и камень на строительство мостов и дорог. Полякам вполне ясно: все эти годы их родная страна была крепостным батраком Германии. Польша батрачила, под вечной угрозой кнута и тюрьмы, для Германии на своих же родных полях, Польша пасла и доила своих коров для Германии, Польша растила коней для Германии, Польша снимала со своих яблонь яблоки для Германии. После посещения нескольких десятков польских деревень мне стали понятны слёзы крестьянина в Ленчне. Мне стала также понятна непримиримая каменная жестокость к врагу польских партизан. Такая же чудовищная эксплоатация была в городах, в Люблине и Холме, где мне пришлось беседовать с представителями разных слоев общества, со старыми и молодыми рабочими и работницами, с чиновниками, купцами, священниками, прислугой.

Конечно, самый тяжкий груз лёг на плечи польского рабочего. И продолжительность рабочего дня, и заработки, и нищенские нормы продуктов по карточкам, и политический террор, и забвение всех демократических прав обрекало на смерть физическую и духовную польского пролетария. Надолго запомнится мне нищая, тёмная комната, где седой старик-токарь, похожий на всех чудесных стариков-токарей мира, с тёмными искорёженными железом руками, рассказывал мне, как брат рассказывает брату и отец сыну, о своей работе при немцах. И тёмная нищая комнатка люблинского пролетария казалась мне ещё темней.

Однако нужно сказать, что польские купцы и фабриканты тоже попали под удар германского фашизма. Конечно, их бедствия весьма относительны по сравнению с великими страданиями трудового народа, но и они испытали бесправие, и многие из них не избежали тюрем и репрессий, были превращены в приказчиков и конторщиков, их предприятиями и магазинами завладели немцы, ранее работавшие у них приказчиками и конторщиками. Многих из них переселили в бедные районы Люблина, а в их квартирах поселились фашистские нувориши. И в этих слоях польского общества, как и среди ксендзов и священников, велика неприязнь к немецкому новому порядку.

О зверском отношении немцев к польской интеллигенции часто писали наши газеты. Немцы считали польскую интеллигенцию просто вредной им, ненужной. В самом деле, что может быть вредней умного слова, честной книги, непокорных стихов, тревожащей, бередящей душу музыки — в Польше, обречённой немцами на рабство, на каторжный труд под дулом гестаповского автомата, под батогом войта, солтуса, полицейского.