Гоген в Полинезии

Должность мирового судьи, которой Гоген безуспешно добивался в 1892 году, по-прежнему оставалась вакантной; власти решили, что достаточно «при надобности» присылать судью из Папеэте. В этом случае было ясно, что столь трагическое преступление должен расследовать человек квалифицированный, и 5 февраля 1903 года на новом роскошном пароходе с гордым и многообещающим названием «Эксцельсиор» («Превосходный») прибыл молодой судья Орвиль[260]. Гоген заблаговременно составил длинный доклад, изложив все известные факты; заодно он обвинил «заносчивого, ограниченного и деспотичного» Клавери в том, что тот возмутительно небрежно вел дело. Этот доклад он не мешкая вручил судье. К его великому и естественному негодованию, проходили дни, а Орвиль не вызывал ни его, ни других поименованных в документе лиц, которые могли дать ценные сведения. Очевидно, судья был доволен расследованием Шарпийе и Клавери и собирался отправить все бумаги в Папеэте; только тамошнему суду были подсудны убийства. А пока Орвиль наскоро разбирал множество мелких дел, входивших в его компетенцию. Одно из них, как считал Гоген, основывалось на ложном доносе. Двадцать девять туземцев из долины Ханаиапа на севере острова обвинялись в пьянке. Донес на них метис по имени Морис, которого не раз штрафовали не только за то же самое преступление, но и за ложную присягу и лжесвидетельство. Все двадцать девять обвиняемых клялись, что они ни в чем не повинны и что Морис попросту хочет отомстить им за какие-то мнимые обиды. Гоген и на этот раз знал все подробности, так как с одним обвиняемым, объяснявшимся по-французски, говорил сам, а большинство остальных были протестанты и исповедовались пастору Вернье.

Горя желанием постоять за правду, а заодно крепко досадить Клавери, Гоген решил выступить защитником двадцати девяти, что вполне допускалось законом. Процесс начался неудачно для него. Он пришел на суд в будничной одежде — полосатой и не очень чистой рубахе и цветастой набедренной повязке — и сел на пол по-туземному, скрестив свои распухшие, покрытые язвами ноги. Судья отказался утвердить защитника, который с таким явным пренебрежением относился к суду. Ворча себе под нос, Гоген захромал домой, чтобы надеть брюки. Но все его усилия пропали даром, потому что Клавери, представлявший обвинение, неожиданно вызвал еще одного свидетеля, самого вождя долины Ханаиапа, по имени Тумахуна. Правда, вождь не видел пьяных, но уверял, что слышал их, дескать, они в ту ночь подняли такой шум, что несомненно были пьяны в стельку. В итоге всю компанию приговорили к пяти дням заключения и ста франкам штрафа с каждого. Возмущенный Гоген громогласно возразил, что судья неверно применил закон, судья в ответ заорал, что он может, если недоволен, обжаловать приговор в Папеэте, а так как защитник продолжал негодовать, Орвиль велел жандарму, исполнявшему роль пристава, вывести его. Гоген пригрозил дать жандарму хорошего тумака, если тот его коснется, но в конце концов ушел сам. Однако сперва он заверил своих двадцать девять клиентов, что напишет жалобу и покроет все связанные с этим расходы.

А через несколько часов один из самых первых поселенцев, баск по фамилии Гийту, который занимался охотой и забоем одичавшего скота и лучше других знал маркизский язык и жителей Ханаиапы, передал Гогену, что вождь Тумахуна в указанное доносчиком время был в восьми километрах от того места, где, по его словам, происходила пьянка. И Гийту обещал немедленно доложить Клавери, что Тумахуна солгал. Но когда Гоген торжествующе явился к жандарму, чтобы проверить, записаны ли показания Гийту, Клавери, к его удивлению, заявил, что ничего не знает. И это была правда, потому что баск в последнюю минуту испугался, как бы ему не повредило сотрудничество с Гогеном, и ушел на охоту в горы. Рейнер и Варни вызвались подтвердить, что они слышали, как Гийту в разговоре с Гогеном разоблачил Тумахуну. Прошло еще несколько дней, а Клавери не вызывал ни Гийту, ни вождя. Разъяренный Гоген добрел до жандармерии и потребовал разъяснений. Клавери зло ответил, что Гоген ему не начальник. Последовал «бурный спор», который так взволновал Гогена, что дома у него было легочное кровотечение[261].