Гоген в Полинезии

Как ни влюблен был Гоген в Теха'аману, это не повлияло на его чувства к Метте и на планы возобновить с ней и детьми семейную жизнь. Именно потому, что эти две женщины во всем были так не похожи друг на друга, Гоген искренне считал, что его отношения с одной из них ничего не отнимают у другой. Решающую роль играло то, что любовь Гогена к Теха'амане была, так сказать, «этнологической». Другими словами, она не могла бы жить в другой стране, в другой культурной среде. Гоген и не помышлял о том, чтобы навсегда остаться на Таити, ибо то, что было для него важнее всех личных чувств, а именно его карьера Художника, требовало его возвращения в Европу. Поэтому связь, с Теха'аманой в конечном счете представляла собой лишь приятный эпизод в его жизни. Объяснить как следует все в письме было бы трудно, и Гоген очень разумно предпочел не сообщать Метте о существовании Теха'аманы. Что до самой Теха'аманы, то ей и вовсе было бы смешно его ревновать. И все-таки, когда она спросила, что это за блондинка с короткими волосами изображена на фотографии, висящей на стене, Гоген из осторожности ответил, что это его покойная супруга.

Видно, неспроста Гоген записал на языке оригинала популярную таитянскую песню «Овири» («Дикарь»), слова которой несомненно отражают раздвоение чувств, царившее в его душе[89].

Соло
В эту ночь, роковую звездную ночь,
Мое сердце принадлежит двум женщинам,
И обе тяжело вздыхают.
Мое сердце поет с флейтой в лад.

Хор

Что он задумал?
Играть буйную танцевальную музыку?
Что он задумал?
В голове его буйные мысли...

Соло

Мое сердце принадлежит двум женщинам,
И обе теперь замолкли.
Мое сердце поет с флейтой в лад,
Звучащей то близко, то совсем далеко.
Я думаю о ясных лунных ночах,
Когда лучи скользят сквозь листву,
И обе они здесь, в моем сердце.
Мое сердце поет с флейтой в лад,
Звучащей то близко, то совсем далеко.
Я уходил далеко в океан
И поверял свою тайну изумленному морю,
Оно ревет вокруг острова,
Но не дает мне ответа.
Теперь они далеко-далеко, эти две женщины,
Мое сердце поет с флейтой в лад.

Хор

(повторяет припев).

Кстати, как раз в это время благодаря счастливым обстоятельствам Метте и Поль Гоген стали ближе друг к другу и приблизились к своей общей цели. Главная заслуга в этом принадлежала двум датским художникам — Теодору Филипсену и Юхану Роде. По их почину Гогена пригласили участвовать в большой выставке современного искусства в Копенгагене, намеченной на весну 1893 года, причем для него и Ван Гога отводился целый зал[90]. Если он выедет с Таити до конца года, то попадет в Копенгаген как раз вовремя, чтобы следить за размещением своих картин. По сравнению с Парижем Копенгаген, конечно, глухое захолустье, и все же Гогену было лестно взять реванш на родине жены и в присутствии ее родни за все унижения, перенесенные восемь лет назад. Независимо от того, что скажет критика, быть представленным так широко в такой крупной выставке — немалая честь и бесспорная победа. К тому же из последнего письма Метте вытекало, что в Дании не только Роде и Филипсен начинают ценить его живопись. Так, ей удалось получить полторы тысячи крон за несколько старых бретонских картин, которые она в начале года захватила из Парижа. И хотя она не послала ему денег, считая, что они ей нужнее, чем ему, Гоген ликовал: «Наконец-то мы начинаем пожинать плоды. Видишь, еще есть надежда. Может быть, ты помнишь, что я тебе говорил (один покупатель ведет за собой другого). С любой точки зрения я доволен тем, чего ты достигла с моими полотнами. Во-первых, это облегчило твое бремя, и тебе обеспечен летний отдых. Во-вторых, это придало тебе уверенности. Проклятая живопись! Сколько раз ты ее проклинала — не как искусство, а как профессию»[91].