Гоголь

И пишутся письма в Москву и домой, даются объявления в газетах и журналах, что г. Гоголь-Яновский собирает материалы к истории малороссийских казаков и просит обладающих нужными к тому бумагами сообщить ему эти бумаги. Он обещает вернуть их, переписавши, как возвращает он М. Максимовичу (с которым познакомился в Москве – сейчас тот профессор словесности в Киевском университете) сборники украинских песен, в том числе рукописный сборник Ходаковского, со своими пометами. Песни гульливые, песни казацкие, песни любовные – всё идёт в копилку. «Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все чёрствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями!» «Вы не можете представить, – пишет он в том же письме Максимовичу, – как мне помогают в истории песни».

Как и во всех своих предприятиях, затевающихся сгоряча, он перебарщивает, пересаливает, разбегается, не оглядываясь, видя впереди уже одни сверкающие успехи. Он отставляет прочь документы и на песнях собирается строить «историю Украины». Он уже приступил к ней, как сообщает Максимовичу, он уже погружён в неё, как пишет Погодину, впрочем, в то же самое время он погружен и в историю всемирную. «И та и другая у меня начинают двигаться…» Но как думает он совместить эти два гигантских замысла, как перевернуть горы бумаг, освидетельствовать показания других историков, написать всё это, наконец? Или и тут он готов отдаться своенравной воле поэтической стихии, пойти по пути поэзии, которая не есть история, а всего лишь импровизация на темы истории, история того, кто пишет историю, а не тех, кто взывает о гласности из минувшего? «Малороссийская история моя чрезвычайно бешена… – признается он. – Мне попрекают, что слог в ней слишком уже горит, не исторически жгуч и жив; но что за история, если она скучна!»

«Историю Малороссии, – докладывает он Максимовичу, – я пишу всю от начала до конца. Она будет или в шести малых, или в четырёх больших томах». Его аппетит увеличивается. Не смиряющаяся с малым мысль его и честолюбие заставляют его бросать XVII век и написать по меньшей мере всю историю Украины.

«Я также думаю хватить среднюю историю томиков в 8 или 9», – пишет он Погодину.

Если для Пушкина занятия историей были необходимостью – необходимостью осмыслить собственный путь, понять заблуждения и ошибки юности, понять то, что пройдено – и не одним им, – то для Гоголя это было увлечение. Искреннее, пылкое, но не способное держаться долго, как всё, что во многом привносится извне, навевается сторонними причинами, налетает, как ветер. Пётр и Пугачёв были для Пушкина (как Годунов и Гришка, и стоящий между ними народ) попыткой понять, что верховодит историей, есть ли в ней логика, разум или слепая сила влечёт её действующих лиц. То был для Пушкина вопрос личный – не литературный, не проходной – с этими (так и не решёнными до конца) вопросами предстояло Пушкину сойти в могилу. Незыблемой строкой документа пытался Пушкин поверить вдохновение отдельных личностей, меняющееся состояние народа, который, как народ в его трагедии, то кричит: «Да здравствует царь Борис!», то – «Да здравствует царь Димитрий Иванович!»

«Могилы бесчувственны, но живые страшатся вечного проклятия их в Истории», – говорил Карамзин. «Борис Годунов» был посвящён Карамзину и написан по фактам «Истории Государства Российского». То была не только дань уважения «великому писателю» и «подвигу честного человека» – Пушкин старался вслед за Карамзиным представить историю так, чтоб она не служила каким-то заранее данным идеям, – а говорила бы сама за себя, говорила в лицах, голосами тех, кто канул в вечность. Слово было дано всем, даже бессловесному народу, который, как и у Карамзина, то «безмолвствовал», то «вопил на стогнах».

Пушкин строил философию истории в «Борисе» как философию судьбы, в которой частное лицо и частная жизнь подчинены общему закону. Под этим законом ходили и исторический игрок Гришка Отрепьев, и исторический злодей и страдалец Годунов, и его безвинные дети, и честолюбивая Мнишек, живущая фантазиями, и трезвый Шуйский, и простодушный сподвижник Гришки Басманов. Лишь Пимен – пожинатель всех их страстей – стоял в отдалении и, итожа их и собственную неспокойную жизнь, пытался понять смысл закона.

Исторические грехи царя Бориса, как и грехи народа, были для Пушкина поучительны. Недаром он назвал свою трагедию вначале комедией – он видел и комическую изнанку событий, обильно политых кровью. Самолюбие и самоотверженность, чистый порыв души и расчёт, политическая интрига и поэтические грёзы – всё соединялось для Пушкина в истории, которая взывала к полному взгляду на неё.

Пушкин не бежал в историю – он искал в ней объяснение событий современных. Трагизм всякого насильственного действия – при всём соблазне и увлекательности его, его размахе, его способности выявить в человеке скрытые силы души – ясно ощущался в «Годунове».