Гоголь-студент

Я переписывал его творенье,
Но с жаркими слезами сожаленья,
Что не могу и сам я сочетать
Таких стихов… Однажды я писал,
Как вдруг перо в руке остановилось,
Кровь вспыхнула, дыхание стеснилось.
В моих глазах и блеск и темнота,
И чудная какая-то мечта
Пролилась в грудь; незримый, горний гений
Обвил чело перуном вдохновений,
И радостно горящая рука
Вдруг излила два первые стиха,
Еще… и потекли четой согласной,
С какой-то музыкой живой, прекрасной
Кудрявые и сладкие стихи.
Они текли… Чем больше я писал,
Тем больше я счастливцем становился.
Корнелия! Обыкновенно люди
Поэзию зовут пустой мечтой,
Пустых голов ребяческой горячкой…
Поэзия есть благовест святой
О неизвестной вечной красоте!
И колокольный звон – бездушный звук,
Но как он свят и важен для того,
Кто любит в храме совершать молитвы!
Не он ли нам о небе говорит?
Не он ли нам про ад напоминает?
И колокол – вещественный язык
Кар бесконечных, бесконечных благ —
Иному друг, иному тяжкий враг!
Не то ли и Поэзия святая?..

На этом чтец умолк и исподлобья, с застенчивою гордостью обвел товарищей вопросительным взглядом, выражавшим уверенность, что он заслужил лавры, – присудят ли их ему или нет. Но лавры у него никто не оспаривал: на всех лицах было написано если не восхищение, то полное удовольствие. Даже Гоголь счел нужным примкнуть к единодушным похвалам.

– Совсем даже недурно. Печатаются вещи куда хуже этого.

– Нет, вещь ведь далеко еще недоделанная, – с самодовольным смирением отвечал молодой автор, черты которого совсем просветлели.

– А далее у тебя что же будет?

– Далее?.. Да видишь ли, я сам себе этого еще не уяснил. Пока я даже не решил окончательно, как сказано, какую придать форму пьесе: эпическую или драматическую. Но у меня намечены уже некоторые сцены: с герцогом Альфонсом, с сестрой его принцессой Леонорой и дуэль из-за нее с одним царедворцем; новый припадок безумия поэта, заключение его в сумасшедший дом (чрезвычайно благодарная тема – тут можно вывести целую галерею сумасшедших), возвращение в Рим и смерть в виду народа перед Капитолием в тот самый миг, когда его венчают лавровым венком. Из последней сцены у меня кое-что даже набросано…

Говоря так, Кукольник, опять заволновавшись, стал быстро перелистывать свою тетрадь.

– Если угодно, я тоже прочту…

– Сделай милость.

– Представьте же себе Рим ночью, но ночь ярче иного дня: Капитолий и все здания кругом освещены разноцветными огнями, там и здесь громадные транспаранты с вензелем «ТТ», и с разными аллегорическими картинами. Площадь запружена народом. Смертельно больной, Тасс выходит из портика, поддерживаемый друзьями. Толпа встречает его ликованиями. Он в изнеможении опускается в подставленные ему кресла и начинает тихо говорить:

И это все для нищего певца,
Для бедного певца «Иерусалима!»
Как оглянусь, мне кажется, я прожил
Какую-то большую эпопею…
День настает, готовится развязка,
И утром я засну вечерним сном…

На него находит экстаз ясновидения, и он предвещает появление через столетия двух других гениев поэзии – Гете и Шиллера:

Вот вижу я: в толпе кудрявых тевтов
Поднялись два гиганта, и в венцах!
Один – меня узнал и сладкой лирой
Приветствует! Благодарю, поэт!
Другой мечту прекрасную голубит!
Как пламенно мечту свою он любит…
Друзья мои! Вот истинный поэт!
Послушайте, как стих его рокочет,
То пламенно раздастся, то замрет,
То вдруг скорбит, то пляшет и хохочет…

– Виват, брат, – прервал тут Гоголь, – но я не совсем в толк взял, это кто же пляшет? Сам Шиллер или его муза?