Гоголь: Творческий путь

Пользуясь мотивами народных легенд, Гоголь разоблачает мерзкую натуру предателя, говорит о том самом страшном преступлении – предательстве родины, которое не может найти прощения и забвения даже по прошествии веков: «Сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви», – говорится о преступлениях колдуна. «Страшная месть» кончается картиной, превосходящей ужасы дантовского ада – на дне безвыходной пропасти мертвецы грызут мертвеца. Таков удел предателя.

Поэтика народных эпических песен широко использована Гоголем. Самый ритмический строй «Страшной мести» звучит как народная «дума», как речитатив сказителя-бандуриста. Народность замысла определяет характер образов повести, ее сравнений, эпитетов, ее ритмический строй: «Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином». Смерть Данилы Гоголь описывает, также пользуясь образами народных песен-дум: «Зашатался козак и свалился на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану – лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные очи. Алая кровь закипела на груди». Народный плач слышен в рыданиях Катерины над телом мужа: «Муж мой, ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою! приподымись! Погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко!.. Кто же поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном конике? громко загукает и замашет саблей пред козаками?..» Было бы наивным сводить ритмический строй повести к каким-либо стиховым метрическим закономерностям (как это неоднократно делалось, например, А. Белым), – метрического «размера» в «Страшной мести» нет. Но в то же время ритм фраз, интонационный строй повести близок к народной песне, к эпосу. Ритмическая структура предложений, фразовые зачины и повторы, интонационная мелодия речи – все это идет от народного стиха. Не следует забывать, однако, что народный стих, стих украинских «дум», плачей, «Слова о полку Игореве» также не подчинен правильной метрической схеме. Тем самым и связь между ним и прозой Гоголя особенно органична и непосредственна.

Если основная патриотическая тема повести раскрывается в образах Данилы, Катерины, казаков и осуществлена стилевыми средствами народно-героического эпоса, то образ предателя-колдуна разрешен Гоголем в плане романтически-ужасного гротеска. Отсюда и два стилевых плана, тесно сплетенных друг с другом и в то же время контрастных. Мысль о вине человека, отпавшего от коллектива, изменившего своему народу, Гоголь в «Страшной мести» выразил в романтически-условных образах, удалившись от той реалистической основы, которая определяла жизненность повестей «Вечеров». Отвлеченная, этически-религиозная постановка этой проблемы разрешение ее в плане распада родовых связей привели писателя к тому, что его идея оказалась воплощенной в романтическую форму. Это сказалось и в нагромождении ужасов, в фантастических превращениях колдуна. В самом начале повести, когда есаул благословил молодых священными иконами, колдун преображается: «… вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак – старик». Мерзкая сущность предателя, его духовное уродство реализуются в этом превращении, проявляются в страшной и безобразной внешности.

Непонимание подлинных исторических причин распада народных основ приводило писателя к мистифицированному представлению, к показу «демонического» начала в его иррациональной, фантастической форме.

В повести особенно большое значение приобретает роль пейзажа. Описание Днепра, как и в народном эпосе, оттеняет смысл происходящего. Природа как бы принимает участие в судьбе Данилы, выражая чувства, свойственные народу. Картина Днепра подкупает могучей эпической силой, передает величие и красоту родины: величавый и прекрасный Днепр становится как бы поэтическим символом, проходящим через всю повесть. Когда в начале повести возвращается к себе на хутор из Киева пан Данило, то уже здесь в описании Днепра выступает тревожная тема угрозы, нависшей над родиной. Свет месяца придает берегам могучей реки призрачный, колдовской колорит: «Будто дамасскою дорогою и белою как снег кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен». Эта тень нависает над мирным благополучием Данилы и Катерины; печалью, недобрым предчувствием полны их думы: «Днепр серебрился, как волчья шерсть среди ночи». Вот Данило идет к замку и видит там превращение злобного колдуна. И здесь «глухо шумит» Днепр, «он, как старик, ворчит и ропщет; ему все не мило; все переменилось около него…»