Гоголь в Москве (сборник)

Лишь один вопрос остался неразрешенным. Он возник в самом начале очерка, по поводу «Гоголя в Москве». Что всетаки для Земенкова было важнее – дома или люди? Азарт при поиске первых или радость от приобщения к внутреннему миру вторых? Реконструировать утраченный облик здания или воссоздать стертый временем образ человека? Лично мои наблюдения на этот счет сложились в следующее рассуждение.

Отношения с минувшим Москвы развивалось у Земенкова двумя путями, периодически стремившимися разойтись и все же стягивавшимися самим москвоведом в две параллельные, даже соприкасающиеся колеи. По одной его гнала жажда открытий, по другой – желание духовного прикосновения к прошлой жизни, преимущественно творческих людей.

Первым путем, «имея в руках основную ниточку, потянув которую, можно распутать весь клубок»23, шел историк-ученый, историк-детектив, ищущий новые факты, выясняющий обстоятельства, реконструирующий детали. Главные книги Земенкова («Гоголь в Москве», «Памятные места Москвы»), а еще более – подготовительные материалы из его архива временами напоминают собрание личных досье и картотеку агента «III отделения». Дела людей – это места жительств, памятных встреч, соответствующие даты. Дела домов – это моменты построек и перестроек, но главное – эпизоды, определяющие их историческую ценность. Связать место и время, выявить событие и его декорации, расследовать все в деталях – вот стремление, вовлекшее Земенкова, до того графика-пейзажиста, в азартное ремесло детектива. Неслучайно, уже набравший в свою авоську старых исторических журналов, москвовед напоследок спрашивал в библиотеке что-нибудь новенькое художественно-криминального жанра – «для души».

Реанимация внутренних движений, ощущений и связей прошедшей реальности, их пересоздание в литературных и графических работах – цели, увлекавшие Земенкова по второй дорожке, более узкой настолько, насколько тоньше профессии следователя мастерство поэта, чутко прислушивающегося к душевному миру своих героев. Решение задачи зависело от умения проникнуть в изучаемое время, проследить ниточки, ведущие от сердца писателя, художника или актера к его жилищу или, например, маршрутам прогулок: как складывались эти взаимоотношения? Вдохновлялся ли творческий ум обстановкой, пейзажем или оставался равнодушным? А может, начинал изменять место обитания под себя, что-то перестраивать?

Вглядываясь в екатерининскую эпоху, которая театрализовывала все проявления жизни и переплетала быт с поэзией, Земенков прямо утверждает, что «литературные дома XVIII века в своем большинстве являются такими же творческими произведениями данного автора, как его пьеса, стих или повесть. Они как бы являются вещественными, материальными параллелями к его книгам. Вот почему, изучая их, мы как бы входим в творческий мир писателя, но через другую дверь»24. А в следующем веке Суриков, точно за дичью, гоняется за натурой в окрестностях Арбата. «Памятные места Москвы» приводят собственные воспоминания живописца о встрече на Пречистенском бульваре с опальным «Меншиковым» – стариком-учителем Невенгловским, жившим в Большом Власьевском переулке, и о церкви Николы на Долгоруковской, вошедшей в пейзаж «Боярыни Морозовой».

Что же сильнее увлекало Земенкова – ремесло сыщика или медитация романтического критика? Произведений москвоведа явно недостаточно, чтобы судить об этих колебаниях. Что «Белинский в Москве», что «Гоголь…», что «Памятные места…» наконец – все имеют стержнем и основой дома, вообще памятниковедческую работу, а уже к истории мемориальных мест привязываются, с более или менее подробными характеристиками, деятели московской культуры, отмечаемые, в первую очередь, как жильцы или гости, домовладельцы или квартиросъемщики.

Только последними книгами уравнивается положение между исследователем владений и историком взаимоотношений с местностью у творческих личностей: очерки для книги «Подмосковье. Памятные места…» (М., 1962) приближаются к анализу внутреннего облика владельцев по характеру их имений, а в собранных и прокомментированных Земенковым «Очерках московской жизни» (М., 1962) сами герои краеведческих досье, Пушкин с Гоголем да Герцен с Островским, в компании более чем десятка прочих писавших современников, проявляют свою индивидуальность в описаниях Москвы, в выражении к ней своих чувств.

Экслибрис Б.С. Земенкова