Гоголь в тексте

Что такое «мерзость», как не характеристика человека в его наличном несовершенстве, включая сюда его страсти и физиологию? Выходило, что «улучшить» человека нельзя без того, чтобы заставить его стать другим по самой своей телесной природе. А это то, что самому человеку сделать невозможно. В этой неспособности изменить человеческую натуру, невозможности сделать так, чтобы человеческое тело работало как-то по-другому (а значит, в онтологической перспективе, избежало бы и смерти), скрыта одна из причин, которые заставили Гоголя остановиться и не заканчивать поэму. Здесь же есть и то, что отчасти объясняет гоголевский отказ от жизни: он отказался от приема пищи, то есть фактически решил проблему «сюжета поглощения» для себя лично, перестав пропускать еду через собственное тело. «Естественный» порядок вещей, как я уже говорил, Гоголю таковым не казался, как, впрочем, и Толстому, который называет задачу избавления от смерти делом «самым главным», тем, чего на свете быть не должно[83]. И дело, собственно, Гоголем и Толстым не ограничивается; в списке «сочувствующих» окажутся Достоевский и Федоров, Циолковский и Вернадский, Чижевский и Платонов.

В этом одновременно и русская высокая мечта, и огромная беда: небреженье земным, обыденным, коли оно не вечно, и с ним все равно придется расстаться ради жизни иной – неважно, небесной или земной, но непременно бессмертной.

Гоголь раздваивается, не соглашается, как это видно из его сочинений, с заведенным порядком вещей. С одной стороны, желудок-храм, «поэзия» чревоугодия, когда «сверх одного обеда наворотишь другой» («Игроки»), с другой – отрицание идущих за этим последствий или их подсознательное переосмысление. Ведь если царица из «Пропавшей грамоты», питалась «золотыми галушками», то, согласно логике натуры, ими же и облегчалась: золото на входе, золото и на выходе. По большому же счету в Гоголе видно несогласие с миропорядком вообще: или превратить ночь в день (чтобы ночью «видно было, как днем»), или – полное неприятие мира: «Внутри рвет меня, все немило мне: ни земля, ни небо…» («Наброски плана…»). Отсюда – внутреннее несогласие с установленным для человека законом телесного существования, что в сюжетном, то есть метафорическом, превращенном виде сказалось на гоголевских попытках корректировки или переиначивания финалов и вообще реабилитации низа. И вместе с тем – понимание того, что закон как наказание за первородный грех установлен Богом, и, следовательно, подчиниться ему необходимо. По сути, это все тот же вопрос, который раздваивал внимательно прочитавшего гоголевские сочинения Мережковского – как можно по-христиански жить здесь, на земле, если главная жизнь – там: «Жить в Боге значит уже жить вне самого тела…»[84].

Гоголь сам ощущал в себе непреодолимую душевную и телесную раздвоенность и не раз говорил об этом: отсюда идет и темный «мистический материализм» его сочинений, и вместе с тем истовая проповедь христианского отношения к жизни и смерти, его «вопль»: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелазай иначе, есть тать и разбойник»[85].

Так или иначе, можно сказать, что начало того раздвоения, метания между земным и небесным, которым была отмечена духовно-интеллектуальная жизнь России века девятнадцатого и которое достигло своей высшей точки в фантастической «теории и практике» большевистской революции, угадывается уже в Гоголе.

Ведьма и кошка (Детский опыт Гоголя) [86]

Фрагмент из «Вия», где Хома Брут встречается с ведьмой, а затем убивает ее, стоит привести хотя бы частично, чтобы затем было легче сопоставлять его детали с «Майской ночью» и гоголевским рассказом об одном из его детских проступков.