Гоголь в воспоминаниях современников

– Ударьте лихом об землю, – продолжал он, ложась на спину, – раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.

Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на небо – раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.

– Ну что? – спросил Гоголь после минутного молчания, – что вы теперь чувствуете?

– Кажется, лучше, – отвечал я, закрывая глаза.

– В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме зарождаются мысли высокие, идеи светлые – не правда ли?

– Да, сильно клонит ко сну, – пробормотал я, погружаясь в дремоту.

– Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем и проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать? Кричать, как Пульхерия Трофимовна: «ме… ме…»

Он с неимоверным искусством представил в лицах заобеденную сцену и так меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.

– Долго ли вам еще оставаться в лицее? – спросил я.

– Еще год! – со вздохом отвечал Гоголь. – Еще год!

– А потом?

– Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..

– Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?

– Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную – храбрости.

– Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.

– Конечно, но…

– Что?

Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету, устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир. Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!.. Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили, что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь…

Тень от деревьев протянулась; зной спадал; было около шести часов. Я разбудил Гоголя.

– Славно разделался с храповицким, – сказал он, приподымаясь и протирая глаза. – А вы что делали? тоже спали?

– Нет, – отвечал я, – по вашему совету я лежал на спине и фантазировал.

– Ну что ж? понравилось?

– Очень!..

– Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее было жить на земле.

Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.

– За что вы меня так обидели, – спросил он Гоголя очень серьезно, – что я вам сделал?

– Чем же я тебя обидел? – сказал Гоголь с недоумением, посматривая на Остапа.

– Чем! жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном подносе, величаете сударыней матушкой, а мне – батьку городничего, хотя бы спасибо сказали, чарку горелки поднесли!

Остап разразился громким смехом. Марта вышла из хаты без Аверки и, усмехаясь, низко поклонилась.

– О неблагодарный! – трагически произнес Гоголь, указывая на Марту. – Не я ли обратил волчицу в ягницу?!

– Правда, правда, за это спасибо, ей-богу спасибо!.. готов хату прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А где ж городничий? – прибавил Остап, взглянув на жену.

– Уклался спать, – отвечала Марта, засмеявшись.

– Вот какую штуку вы нам выкинули! – продолжал Остап. – Не знаем, что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.

– А кто знает! может быть… – начала было Марта, но Остап закрыл ей рукою рот.

– Молчи, дура! – сказал он. – Паныч шутит, а ты, глупая баба, уж и зазналась! Молись богу, чтоб был честным человеком – для нас и того довольно.

Остап пустился в рассуждения, острил над женой и рассказывал смешные анекдоты, как жены обманывают своих мужей. Гоголь, со вниманием слушавший Остапа, хохотал, бил в ладони, топал ногами; иногда вынимал из кармана карандаш и бумагу и записывал некоторые слова и поговорки. Я не раз напоминал ему, что пора итти, но Гоголь не мог оторваться от Остапа.

– Помилуйте, – говорил он, – да это живая книга, клад; я готов его слушать трои сутки сряду, не спать, не есть!

Наконец я почти насильно увлек его. Мы пошли по прежней дороге, через леваду, и добродушные хозяева провожали нас до самого перелаза. Марта принялась было просить у нас опять прощения, но Остап ее остановил.

– Перестань, – сказал он, – они тебя дразнили как цуцика, им того и хотелось, чтобы ты лаяла на них как собака.

Подымаясь на гору, в саду Ивана Федоровича Гоголь не переставал хвалить Остапа.