Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники.

…Что я в Мариенбаде, ты это знал. Лучше ли мне, или хуже бог его знает. Это решит время. Говорят, следствия вод могут быть видимы только после. Но что главное и что, может быть, тебя заинтересует (ибо ты любишь меня, как и я люблю тебя) это — посещение, которое сделало мне вдохновение. Передо мною выясниваются и проходят поэтическим строем времена казачества, и если я ничего не сделаю из этого, то я буду большой дурак. Малороссийские ли песни, которые теперь у меня под рукою, навеяли их, или на душу мою нашло само собою ясновидение прошедшего, только я чую много того, что ныне редко случается. Благослови! [Первое упоминание о замысле драмы из украинской истории, впоследствии уничтоженной. В первый приезд свой в Москву Гоголь сказал Щепкину: «Ну, Мих. Сем., будет вам работа. У меня есть драма за выбритый ус, вроде Тараса Бульбы. Я скоро ее окончу». (Зап. Кулиша, I, стр. 330). Подробнее об этом замысле Гоголя см. в статье Ю. Г. Оксмана «Сожженная трагедия Гоголя из прошлого Запорожья» («Атеней», кн. 3, 1926 г).]

Н. В. Гоголь — М. П. Балабиной

Вена, 5 сент. 1839 г.

Нет, больше не буду говорить ни слова о немцах. Боюсь, право, боюсь. Может быть, вы в эти три года, как я не имел удовольствия вас видеть, переменились совершенно. Ведь как бы то ни было, вам теперь 18 лет. Я ничего не знаю, что могло случиться с вами в это время. Может быть, вы сделались теперь высокого росту, у вас явилась страшная сила в руках. Я же человек тщедушной и худенькой и после разных минеральных вод сделался похожим на мумию или на старого немецкого профессора с опущенным чулком на ножке, высохшей, как зубочистка. Долго ли в таком случае до греха? Вы мне дадите кулака, и я пропал. Вы в себе точно имеете много страшного. Я помню, когда еще вам было 14 и 15 лет, у вас любимою поговоркою было: «Я вас выброшу за окно». И потому, следуя правилам благоразумия, лучше поберечься и ни слова не говорить о немцах. — Но знаете ли что? в сторону пустяки и шутки. Когда я прочел ваше письмо и свернул его, я поникнул головою, и сердцем моим овладело меланхолическое чувство. Я вспомнил мои прежние, мои прекрасные годы, мою юность, мою невозвратимую юность и — мне стыдно признаться, — я чуть не заплакал. Это было время свежести молодых сил и порыва чистого, как звук, произведенный верным смычком. Это были лета поэзии: в это время я любил немцев, не зная их, или, может быть, я смешивал немецкую ученость, немецкую философию и литературу с немцами. Как бы то ни было, но немецкая поэзия далеко уносила меня тогда вдаль, и мне нравилось тогда ее совершенное отдаление от жизни и существенности. И я гораздо презрительнее глядел тогда на всё обыкновенное и повседневное. Доныне я люблю тех немцев, которых создало тогда воображение мое. Но оставим это. Я не люблю, мне тяжело будить ржавеющие струны в глубине моего сердца. Скажу вам только, что тяжело очутиться стариком в лета, еще принадлежащие юности, ужасно найти в себе пепел вместо пламени и услышать бессилие восторга.

«Голос Минувшего», 1913 г., март.

Н. В. Гоголь — С. П. Шевыреву

Вена, 10 сент. 1839 г.

Что касается до меня, я… странное дело, я не могу и не в состоянии работать, когда я предан уединению, когда не с кем переговорить, когда нет у меня между тем других занятий и когда я владею всем пространством времени, неразграниченным и неразмеренным. Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать, нужно было забраться в деревню одному и запереться. Я, наоборот, в деревне никогда ничего не мог делать, и вообще я не могу ничего делать, где я один и где я чувствовал скуку. Все свои ныне печатные грехи я писал в Петербурге, именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провел канун, тем, вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро. В Вене я скучаю. Погодина до сих пор нет. Ни с кем почти не знаком, да и не с кем, впрочем, знакомиться. Вся Вена веселится, и здешние немцы вечно веселятся. Но веселятся немцы, как известно, скучно, пьют пиво и сидят за деревянными столами, под каштанами, — вот и всё тут. Труд мой, который начал, нейдет; а, чувствую, вещь может быть славная. Или для драматического творения нужно работать в виду театра, в омуте со всех сторон уставившихся на тебя лиц и глаз зрителей, как я работал во времена оны? Подожду, посмотрим. Я надеюсь много на дорогу. [Гоголь собирался ехать в Россию (для устройства сестер — Анны и Елизаветы, окончивших институт). 22 сентября, вместе с Погодиным и женою Шевырева, он выехал из Вены в Россию. ] Дорогою у меня обыкновенно развивается и приходит на ум содержание; все сюжеты почти я обделывал в дороге.

«Письма», I, стр. 619–620.

Русский теньер на родине

Н. В. Гоголь — П. А. Плетневу

Москва, 27 сент. ст. стиля 1839 г.