Гой

Тут уж на него налетал Шурик Красноперский, тоже бывший ордынский журналист, а ныне израильский на первой смене мойщик машин, а на второй – посудомойщик в ресторане. У него было трое детей, а жена училась на курсах бухгалтеров, поэтому ему приходилось работать сутками напролет, чтобы приобрести автомобиль не хуже, чем у людей, кормить и одевать жену и детей не хуже, чем другие порядочные люди.

– Наш долг – помочь Израилю, – убежденно говорил он. – Да, нам тяжело, но мы можем считать себя мобилизованными.

Через месяц ранним утром он умер от остановки сердца, открывая дверцу своей машины перед поездкой на работу после трехчасового ночного сна.

– Вот его и мобилизовало, – сказал Евгений Осику, когда они возвращались с похорон.

9.

Уже несколько месяцев Евгений Ленский служил штатным журналистом главной русскоязычной газеты Израиля «Страна праотцов». Имя его стало известно всем русскоязычным израильтянам. Статей Евгения Ленского, бичующих пороки израильского общества, любимой забавой которого, по мнению популярного журналиста, была дискриминация выходцев из Орды, ждали с нетерпением и те, кто держали его за глашатая истины, и те, кого он раздражал, и те, кто его успели возненавидеть. Правду сказать, Евгению было за что обижаться на свою, что ни говори, но историческую родину. Ивритоязычные журналисты зарабатывали в разы больше, трудясь в разы меньше, чем он. Но Евгений все равно чувствовал себя счастливым, ибо вернул себе утраченный по переселении в Израиль социальный статус, в то время, когда абсолютное большинство бывших ордынских евреев продолжали мести улицы, стоять у станков, мыть посуду, собирать урожаи цитрусовых, строить города и сторожить стройки сионизма.

– Израиль надо поливать грязью, иначе жизни тут не видать, – делился Евгений с Осиком секретом своего успеха, когда они сидели в ресторанчике «Пушкин» на улице Аленби. Пили они пиво и закусывали сосисками. Вокруг них проводили часы досуга независимые, как на бывшие родине, так и на благоприобретенной, русскоязычные литераторы, зарабатывавшие себе на жизнь, как когда-то в Орде, трудясь сторожами и дворниками. Вот и Осик опять стал сторожем, как в давние годы в Южной Пальмире после изгнания из университета.

– Вот ты поддерживаешь Израиль, – продолжал Евгений, – оправдываешь его, и каковы твои жизненные успехи? А теперь спроси себя, зачем Израилю что-то тебе давать, если ты и так ему со всеми твоими потрохами предан? Он что дурной? А вот от тех, кто его грязью поливает, он пытается откупиться. Как ты этого до сих пор не понял, ведь ты же поэт? Поэт должен дерьмом вымазывать жизнь и людей, и только тогда он будет по-настоящему интересен и жизни, и людям. А ты все про Христа пишешь?

– Так я же не нарочно, – в который раз объяснил Осик.

– Я понимаю, – посочувствовал Аркадий. – Но ты же сам видишь, что подборки всех этих графоманов я уже дал у себя в газете, а ты еще ни разу не публиковался. Ну, сочини уже про что-нибудь, кроме Христа, а то ты ставишь меня в неловкое положение. Вот Ицика я чуть не каждую неделю печатаю, не говоря уж про Киру. Ты что, хуже всех? А настоящие поэты все равно в Израиль не едут. Для Москвы израильский русскоязычный поэт – это даже практически не поэт-эмигрант. Так, местечковый рифмоплет. Но тебя даже здесь не печатают. Вот как есть поэты для поэтов, так ты графоман для графоманов. Это очень обидно, Осик. Вот на стихи Ицика местный главный, можно сказать, русскоязычный гитарист уже три песни сочинил. Кира просто с ума от этого сходит, как бы часом не отравила то ли Ицика, то ли гитариста, то ли обоих, но что можно поделать, раз у нее стихи получше, а песня с поэтическим выпендрежом, который тянет на себя эстетическое одеяло, – это разве песня? Много ты знаешь песен на стихи Цветаевой?

– Одну, по-моему.

– Ну вот. А на стихи Ицика уже три.