Гойда

– Братец ваш двоюродный, Владимир, беззлобен, но слаб духом, – произнёс Фёдор. – И с матерью со своей не совладает. А вот княгиня в самом деле вознамерилась страшное учинить.

– Прямо говорила, что сгубить меня хочет, как жену мою сгубила? – сглотнув, спросил Иоанн.

– Ежели разговорить кого велите, так проще будет с Владимиром, – ответил Басманов.

Иоанн глубоко вздохнул, заметно было, как плечи его вздымались под златою одеждою.

– И после всякого зла, что стерпело сердце моё, нарекут меня Иродом грозным… – вздохнул Иоанн, мотая головою.

Подпёр он голову свою, не вынося боли, что сдавливала голову тяжёлым обручем. Фёдор, видя мрак, сгущающийся на лике государя, перевёл взгляд на музыкантов да кивнул, призывая к готовности.

Глухой подслушивал,

Слепой подглядывал… – протяжно начал Басманов.

Голос его звучал чисто и звонко, и пение то разлеталось под расписными сводами. Слова застольной песни тотчас же подхватили мягкие переливы гуслей. От этих звуков государь поднял взгляд свой, преисполненный удивления.

Безрукой чаши нёс,

На стол раскладывал.

Эти строки уж было пропелись под мерное звучание инструментов, и хоть музыканты чисто да складно играли, прервал их государь коротким жестом да взглядом всё следил за Фёдором, за лёгкими движениями белых его рук в воздухе, за танцем его, столь простым, что не в силах был царь взгляда отвести. Ныне музыка лишь отвлекала, хоть и игралась с большим мастерством.

Заметив, как стихли музыканты, Фёдор лишь украдкой бросил короткий взгляд на царя и узрел то, что чуяло всё нутро его – взгляд Иоанна был прикован к нему. Фёдор завёл заново.

Иоанн мерно отстукивал ритм посохом своим, по мере того как Фёдор отпевал ту небылицу, которая так часто звучала под этими сводами, и лишь сейчас вся эта песня преисполнялась новою красотой, доселе неведомой, ибо то не был разношёрстный хор, разбуяненный от крепких вин.

То был один голос, что лился дикою рекой, и каждое слово звенело и распускалось, точно диковинный цветок древних преданий.

Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал,
Безрукой чаши нёс,
На стол раскладывал.
Безгласой звал к пиру,
Безногой хаживал.
Мне то воистину
Немой всё сказывал!

Песня была коротка, и Фёдор растягивал те слова, что ранее лоснились от пьяной игривости, а теперь звучали иначе. Иоанн, не отрываясь, глядел на Фёдора, вплоть до того момента, как юноша окончил танец свой и плавно наклонился к земле. Длинные бусы его стукнули об пол, и лишь тогда царь, казалось, пробудился. Не говоря ни слова, царь выпустил из рук своих посох, прислонив его к трону. Медленно подняв ладони, Иоанн воздал похвалу слуге своему мерными хлопками. Тот звук взлетел к сводчатым потолкам да пронёсся эхом.

– Нынче, Басманов, служба твоя полнится и сим обязательством, – произнёс Иоанн.

– Ежели угодно то будет вашему светлому имени, – кротко и смиренно ответил Фёдор.

Тон голоса да манера шла супротив и вида внешнего, и цветастых одеяний на молодом опричнике. Оттого Иоанн заулыбался пуще прежнего да махнул рукою своей.

– Ступай, – произнёс царь. – Да приведи мне Гришку Скуратова.

Басманов последний раз поклонился, развернулся да с такою лихостью, что полы сарафана его вздымались над каменным полом. Украдкой полыхнули красные сапоги под одеянием шутовским, да и удалился Фёдор, оставив Иоанна с доселе неведомыми думами, каковые не мог государь ещё облечь в слова – лишь голова его мучилась, но не адским жаром, коим полнилась она от приступов гнева али припадка ужаса. Сердце его точно охватило неясное волнение, которое, при всей колкости своей, имело необъяснимый трепет, таинство, которое пряталось средь тёмной рощи, окутанной ночными сумерками.

* * *

– Вслепую и принялся их излавливать – да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою? – тихо усмехнулся Иоанн.

Глаза его, точно у незрячего, уставились куда-то в глубь храма Господня, точно пытались поймать те образы, что обуревали ум.

– И что же учинил ты, сын мой? – спросил батюшка, склонив голову пред исповедующимся.

– Точно сейчас этот шёлк премягкий, пренежный на руках моих… – тихо произнёс Иоанн, опуская взгляд на руки свои, как тотчас же сжал кулаки, преисполняясь злостью.

– И второй сон видел я, отец, – произнёс Иоанн. – Будто бы сижу я на троне. На столе предо мною блюда да чаши роскошные, из злата да в самоцветах, переливаются аки россыпь звёзд на землях южных. И сие благородие металлов да украшательств право дух захватывает, да кушаний нет в блюдах, в кувшинах да чашах – ни капли питья. И восседаю я на троне да затаил дыхание, ибо чует сердце моё ножи булатные, наставленные к голове да горлу моему, и жаждут тени лишь одного – что шевельнусь. И выжидают духи, и сверкают оружия их на свету.

– Страшишься смерти, сын мой? – спросил священник.

Иоанн усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд свой.