Голь перекатная. Картинки с натуры

Пуду Чубыкину сильно хотелось выпить водки. Да и холодно ему было в дырявой, хотя и ватной ситцевой кацавейке, далеко не доходившей до колен. Штаны были тоже нанковые, а не суконные, из стоптанных сапожонок выглядывали пальцы, носков не было, и ноги в сапогах, хотя и были обернуты тряпками, но очень тонко, так как сапоги были малы и при более сильном окутывании ноги в них не влезали. Самые ступни ног он должен был даже обернуть в газетную бумагу, чтобы надеть сапоги. Единственной вполне теплой вещью на нем был гарусный шарф на шее, спускавшийся своими концами на грудь под кацавейку. При согревании изнутри водкой такой костюм еще грел в холодную осеннюю погоду, но у Пуда Чубыкина со вчерашнего полудня водки во рту не было, а сегодня моросил снег, и погода была уж похожа на зимнюю.

Выйдя из лавки дяди, Чубыкин остановился на углу и сосчитал собранные им деньги. Оказалось всего пятьдесят две копейки.

«Мало еще, – подумал он. – Мерзавчика пить не стоит, очень уж посуда мала, только разбередишь себя, и никакого толку не будет. А выпить сороковку, так много ли мне тогда на селянку и на ночлег останется! Пустяки. А сегодня для прибытия в Питер хочется всласть солененького с кисленьким поесть. Да должен я вечером еще товарища лужского кадета попотчевать. Обещал ему. Нет, надо еще посбирать, пока трезв. Пьяному собирать хуже. Мало кто подает. Незнакомые совсем не подают», – решил он и вошел еще в лавку – шорную.

Пахло кожей, ворванью. Висели хомуты, шлеи, подпруги, супони, гужи. Целый ряд дуг ломовых стоял на полу. На полках виднелись разложенные щетки разных сортов, пачки с металлическими украшениями для сбруи, нашильники для парной упряжи, а с потолка были свесившись валеные сапоги. На скамейке около выручки сидел хозяйский сын, черненький, с маленькой бородкой, в барашковой скуфейке, в тулупчике на овчине. Он курил папироску и читал газету. Приказчик за прилавком кроил ремни из кожи.

– Пожертвуйте на сткляночку… – начал Чубыкин, остановясь около двери.

Читавший газету хозяйский сын быстро опустил газетный лист, взглянул на Чубыкина и быстро воскликнул:

– А! Явленное чудо! Пуд! Недолго же ты нынче пропадал. Когда объявился?

– Вчера прибыл-с в Северную столицу и остановился в Европейской гостинице.

– Покажись-ка, покажись! Батюшки, в каком ты виде! В таком ужасном виде ты никогда еще не приходил.

– Приходил-с, Анисим Парфеныч… хе-хе-хе, запамятовали вы только… хуже еще приходил, приходил так, что даже рубашки под одежей не было, а сегодня я в рубашке, – отвечал Чубыкин.

– Откуда ты такие костюмы берешь?

– Музей у нас в Шлиссельбурге есть такой.

– Удивительно. А казенную одежу, в которой вас пересылают на место приписки, значит, побоку?

– Лишняя обуза, Анисим Парфеныч, для странного человека.

– Именно, братец ты мой, ты странный человек.

– Не судите и не осуждены будете. А лучше вот подайте, что милость будет.

– Да ведь я жалеючи. Когда-то мы с тобой гуливали по «Аркадиям» и «Аквариумам».

– Было, прошло и быльем поросло! На сткляночку…

Чубыкин махнул рукой и поклонился просительно. Хозяйский сын покачал головой и сказал своему приказчику:

– Ведь вот когда-то человек франтиком был, кадрили с фигурами монстр на вечеринках отмахивал, при фраке и при белом галстуке, и вдруг из полированного человека верхним концом да вниз. Который год по этапу-то ходишь? – спросил он Чубыкина.

– По этапу-то всего третий-с… Конечно, раньше я тоже уж свихнувшись был, но…

– Ах, Пудя, Пудя! Да неужто ты не можешь исправиться?

– Старая история, Анисим Парфеныч! Пожертвуйте…

Чубыкин опять махнул рукой.

– Да ведь пожертвовать на вино можно, но я хотел бы для тебя что-нибудь получше… – проговорил хозяйский сын.

– Не стоит-с.

– Дайте ему валенки, ребята. Снимите… Ведь зима начинается, а у него голые пальцы из сапог торчат. Вот тебе валенки сейчас дадут. Переоденься. Только смотри, не пропей их.

– Благодарим покорно, Анисим Парфеныч, но ручаться за себя не могу. Действительно, очень холодно, но…

– Ах ты какой! Ну, все равно, переобувайся. А ведь когда-то он по двенадцати рублей за сапоги платил.

– Слышал я, хотя сам и не запомню. В рынке сказывали, – произнес приказчик, подавая валенки.

Чубыкин стал переобуваться.

– Это я по старой памяти, так как мы с тобой, Пуд-ка, когда-то гуливали. Вместе ведь путались-то, но отчего я не свихнулся и отчего ты так опустился? – рассуждал хозяйский сын.

– Линия такая. Вы и я – ох, какое междометие обширное! Вы ведь трагедию-то знаете. Я мачеху полюбил, и она была ко мне очень склонна. Ну, отец… Он выгнал меня из дома. Мачеху на запор…

– Все-таки ты мог бы жить у кого-нибудь в приказчиках… Свой хлеб добывать… А теперь милостыню просишь, спился и в каком положении!..

– Анисим! Да ведь любовь… Я из-за любви погибаю!.. И из-за жалости к ней. Из-за Елены. Ты думаешь, ее-то мне не жалко? Вот что здесь у меня…

Чубыкин ударил себя в грудь кулаком, а потом смахнул с глаза слезу.

– Забыть надо. Пойти к отцу повиниться… – продолжал хозяйский сын.