Голд, или Не хуже золота

Голд тем временем незаметно укрылся за броней невмешательства — позиция, которую он всегда инстинктивно выбирал, едва перед ним возникала угроза оказаться втянутым в чьи-то личные проблемы. Пусть Сид разбирается с этим, решил он, бегло целуя на прощанье свою любимую сестру. Между ними возникло ужасное чувство неловкости. Сид мог разобраться со всеми — с Джоанни, Мьюриел и Виктором, со смертью его отца и организацией похорон. Но вот будет кошмар, если первым умрет Сид, и все это свалится на него. Последствия, связанные с подобным развитием событий, никогда раньше не приходившим ему в голову, были слишком запутанными, и Голд сейчас был не в состоянии проанализировать их хоть с малой долей хладнокровия. Вместо этого головокружение, отдавшееся болью в виске, качнуло его. На мгновение он прислонился к почтовому ящику, чтобы окончательно выкинуть из головы все следы этой жуткой мысли, прежде чем продолжить путь в направлении своей студии, где собирался проверить, нет ли на его автоответчике чего-нибудь новенького.

Он был недоволен собой и знал, что любые надежды перемениться беспочвенны. Когда после смерти Менди два года назад Эстер осталась вдовой, безразличие Голда к своей старшей сестре сразу же трансформировалось в агрессивную, недремлющую подозрительность и неприязнь. Он испугался, что его тем или иным образом могут в это втянуть. Но ничего такого не случилось. Вскоре после этого его охватило раскаяние; это случилось, когда он заметил подобные же изменения в Гарриет: ее более чем тридцатилетние родственные чувства ко все членам семьи Сида сменились сдержанной антипатией. Она тоже боялась, что может оказаться втянутой, и принимала меры, чтобы уменьшить потери.

Голд со времени смерти Менди не бывал на похоронах. Только небольшая часть из тех, кто собрался в синагоге в Бруклине, поехала тогда на лонг-айлендское кладбище. Стоя среди резных каменных надгробий, Голд лениво думал о том, что на его похороны народу придет еще меньше. Потом он вспомнил, что в завещании распорядился о собственной кремации без каких-либо обрядов или поминальных служб. А еще он вспомнил, что, кроме этого распоряжения, оставил и такое, по которому все его органы и ткани пойдут на нужды медицинской науки. На похоронах Менди он сделал себе зарубку в памяти исправить завещание. Теперь он вспомнил, что забыл это сделать. И еще он вспомнил, что это все равно ничего не изменит. Из жизни еврея никуда не выкинешь и то, что едва он успевает умереть, как его тут же закапывают в землю, и никто просто не успевает найти и прочитать какое-то сраное завещание.

СИД уже был у стойки и приветствовал появление Голда с безмятежным радушием легкого опьянения. — Вот это ресторан, малыш. Кажется, я уже видел парочку телевизионных ведущих и журналистов. А какие девочки!

Но Голд видел только Помроя и Либермана, которые направлялись к выходу. Помрой тактично прошел мимо, не произнеся ни слова, так как Голд в этот момент отвернулся лицом к Сиду. Но этот болван Либерман сделал вираж и, растолкав локтями Голда и Сида, протиснулся между ними к стойке, он уронил на пол пепельницу и, не глядя, с видом голодного неандертальца сунул загребущую лапу в центр тарелочки с орешками.

— Тут палят из всех стволов. — Когда Либерман говорил, у него изо рта во все стороны разлетались пережеванные орешки, а когда замолкал — в рот летели новые. — По поводу этой твоей статьи. Я думал, она традиционная, спокойная, интеллигентная, ортодоксально-неоконсервативная. Но тут говорят, что она нигилистическая и всё отрицающая.

Голд, уперев ладонь в лицо Либермана, с силой оттолкнул его от стойки.

— Это мой брат Сид. А это Максвелл Либерман. Вы, может быть, помните друг друга по Кони-Айленду.

— Называйте меня Кузнечик. Ты и в самом деле говоришь, что все намеченное, даже намеченное нами, не сбывается?

— Конечно, — добродушно сказал Сид, пока Голд формулировал научный ответ.

— Не понимаю, почему вокруг нее подняли столько шума, — сказал Либерман. — Она либеральная или консервативная?

— И то, и другое, — сказал Сид.

— Сид, — сказал Голд, — дай все же буду отвечать я.

— Так ведь ты все никак не можешь решиться, малыш, — игриво ответил Сид. — Даже когда он был мальчишкой, я всегда принимал решения за него.

— Вы хотите сказать, — спросил Либерман со сдержанным раздражением, обращаясь к ним обоим, — что все попытки политических или социальных реформ не удались?

— Не, — сказал Сид.

— Сид!

— Он не говорил этого, — продолжал Сид в сатирическом воодушевлении. — Он сказал, что они не сбылись.

— Индустриализация? Рабочее движение? Интеграция? Конституция? Демократия, коммунизм, фашизм? Бесплатное образование? Свободное предпринимательство? — Теперь Либерман обращался только к Сиду. — Вы хотите сказать, что это не сбылось?

— Так, как было намечено, — уточнил Сид.

— Никоим образом?

— Спросите у него, — Сид большим пальцем указал на Голда. — Это он написал.

— Но вы ведь читали ее, да?

— Нет, — сказал Сид. — Вы уж меня не впутывайте.