Голд, или Не хуже золота

— Он был таким бодрым и деятельным и все время был занят, он мог еще сколько угодно не хуже других работать на складе или на грузовиках, — Эстер рассказывала о невысоком, беспокойном, раздражительном человечке с низким лбом и ужасным комплексом неполноценности; его общество, не испытывая головной боли, могли выносить только Макс и Роза. — Он и правда очень тебя любил, Брюс, — Эстер из кожи вон лезла, чтобы сдержать переполнявшие ее чувства. — Просто он всегда чувствовал себя неловко рядом с тобой, потому что ты учился в колледже, а он считал тебя таким умным.

— А я не думаю, что он такой уж умный, — протарахтела Мьюриел своим грубым, хриплым голосом и выпустила чадное облако табачного дыма, повисшее в комнате. — Если он такой умный, то почему он преподает в колледже? Поспорить могу, даже Виктор зарабатывает больше.

Ответ, который пришел на ум Голду, был таким, что, произнеси он его вслух, Виктор избил бы его до смерти.

Менди Московиц был упрям и невежествен, он пил пиво за едой и доводил всех своей игрой в гандбол на Брайтон-Бич, когда позволяла погода. Однажды вечером после обеденного сна он почувствовал себя неважно и снова улегся в постель на ночь. Утром он был какой-то вялый. Весь день на работе ему было не по себе. Неделю спустя он оказался в больнице с диагнозом лейкемия. Он читал свою историю болезни и громогласно требовал, чтобы все назначенные ему лекарства давались вовремя. Он попросил, чтобы ему принесли книги и бесплатно получил достаточно информации, чтобы понять, что обречен.

«Значит, так тому и быть, — решил он со слезами на глазах. — Я не хочу бороться».

Эстер поседела. Он не хотел никому причинять никаких неудобств, не желал никаких процедур, которых не покрывала медицинская страховка.

«Я хочу, чтобы после меня остались деньги, — говорил Менди. — Пусть это случится дома. Если ты не хочешь, чтобы я был дома, я сниму комнату».

Это происходило дома. Он ушел из больницы, как только наступила первая ремиссия, и отказался вернуться назад при появлении симптомов ухудшения. Когда однажды он почувствовал, что от слабости уже не может стоять, он встал. Эстер позвонила Сиду. Голд отменил занятия в Бруклине. Когда они вчетвером спускались в лифте, под руку Менди поддерживала одна только Эстер. Он надел костюм и галстук, а его плащ был застегнут до самого верха. Больше не было произнесено ни слова. В больницу они ехали в «кадиллаке» Сида. Менди гордился бы, узнай он, что пролежал там всего полтора дня. Сид и Эстер плакали в машине.

— День был такой солнечный, — вспоминала теперь Эстер. — Все было таким красивым.

— Кто хочет что-нибудь еще? Я подам, — сказал Милт.

И СНОВА ГОЛД ОБНАРУЖИЛ, что собирается на ланч — на сей раз с Крапом Уэйнроком, — и у меня даже возникла мысль, что он чертовски много времени в этой книге проводит за едой и разговорами. А на что, собственно, он еще годится? В постель к Андреа я его уже укладывал неоднократно, самым удобным для него образом задвигая его жену и детей на второй план. Что касается Акапулько, то я замыслил состряпать жалкий водевильчик, в котором будет действовать чувственная мексиканская актриса и произойдет отчаянная попытка побега нагишом через наглухо закрытое окно спальной на втором этаже; в это время ревнивый любовник, свихнувшийся от американских наркотиков, будет ломиться в дверь, а внизу будет поджидать Белл или стаи лающих одичавших собак. Вскоре он, несомненно, встретит школьную учительницу, мать четырех детей, в которую и влюбится безумно, а я все время буду поддразнивать его заманчивым обещанием сделать его первым в истории страны государственным секретарем-евреем, обещанием, которое я не собираюсь выполнять. Прежде чем история Голда кончится, он еще один раз увидит отца Андреа, Пью Биддла Коновера, и два раза — Гарриса Розенблатта.

Его телефонный звонок Крапу Уэйнроку с просьбой вернуть все или часть денег, которые тот ему задолжал, был встречен с большей, чем он ожидал, теплотой.

— Да ради Бога. Столько, сколько тебе надо, — повторил Уэйнрок в своем выставочном зале, не спуская глаз с Голда, и в голосе его слышался насмешливый отзвук неприязненной снисходительности и фамильярности. — Так сколько я тебе должен? Полторы тысячи?

— Тысячу сто.

— Пусть будет две тысячи, — великодушно сказал Крап Уэйнрок. — Я люблю работать с круглыми цифрами. Как тебе здесь нравится?

Сужающиеся стены выставочного зала естественным образом вели посетителей к отделанной со скупой элегантностью комнате для переговоров; дальше сквозь стекло открывался вид на оранжевого цвета помещение с четырьмя ручными ткацкими станками, за которыми хорошенькие девушки-художницы делали новые рисунки материи для фабрики Крапа в Род-Айленде. На Голда увиденное произвело впечатление.

— Как у тебя дела? Хорошо?

— Отлично, — ответил Уэйнрок. — Если бы приток денег был побольше, то я, может быть, сумел бы закрыться, получив на руки больше миллиона чистыми.

— Это что еще значит? — спросил Голд, не имевший ни малейшего представления о бизнесе.