Голд, или Не хуже золота

— Либерман был хуже некуда. Настоящий жлоб! Думаю, даже Генри Киссинджер был не хуже Либермана. Слушай, — помолчав секунду, Уэйнрок начал давиться от смеха, — ты представь, как бы выглядел аид[134], вроде Киссинджера, в нашей компании в биллиардной на Мермейд-авеню.

— Киссинджер, — посчитал нужным восстановить справедливость Голд, — заработал кучу денег.

— Но не потому, — сказал Уэйнрок, — что очень уж понравился евреям. Ему повезло, он нашел всех этих гоев[135], которые ему помогали. — Голд, страдавший клептоманией во всем, что касалось чужих мыслей, уже делал себе заметки на память: Крамер, Эллиот, Рокфеллер, Никсон, Форд — никто из этих спонсоров и патронов Киссинджера не был евреем. — К тому же ты, — продолжал Уэйнрок, — носил очки.

— Очки? Все носят очки. Посмотри на себя.

— Но не тогда, — Уэйнрок упрямо покачал головой.

— Я плохо видел.

— Это что еще за дурацкая причина?

— Я не видел доску в классе и, когда был без очков, не видел, как на меня летит мяч, если вы принимали меня в игру.

— Ты и в очках не мог его поймать.

— Иногда ловил.

— Я думаю, — рассмеялся Крап Уэйнрок, — если бы у твоих родителей были деньги, тебе бы надели скобу на зубы. Ты даже лысеть самый первый начал. Все остальные у нас еще курчавые, волосатые и кудрявые. Черт, Брюс, ты и в самом деле уродился каким-то сраным ублюдком. Тебе повезло, что ты становишься знаменитым. Иначе у тебя в жизни не было бы ни одного светлого пятна.

— Ты делаешь все возможное, чтобы поднять мне настроение, — сказал Голд. — Слушай, я хочу встретиться с тобой в следующий раз, когда ты поедешь на Кони-Айленд к Фиши Сигелу или кому-нибудь еще.

— Ты можешь встретиться с нами в среду после обеда.

— В среду я собирался в Вашингтон. У меня встреча с очень важным помощником президента и свидание с очень красивой высокой девушкой.

— Ну, как знаешь.

ГОЛД выбрал Кони-Айленд и вежливо протиснулся по битком набитому темному итальянскому бару на Мермейд-авеню к Крапу Уэйнроку, Фиши Сигелу и сыну Фиши, Юджину, хорошенькому мальчику двадцати четырех лет с чистыми глазами и привлекательной, не сходящей с лица улыбкой. Увидев Голда, Фиши удивился.

— Ты ему не сказал, что я приду?

— Я забыл, — сказал Крап Уэйнрок.

Фиши Сигел посмотрел на Голда тем же вызывающим взглядом сдержанной наглости, взглядом, который выводил из себя школьных учителей и других имевших отношение к его воспитанию взрослых с того самого дня, как Фиши начал ходить. Подражая своему старшему брату Шейки, который пристроил его на выгодное местечко при подпольной дилерской сети пригородных торговцев автомобилями, Фиши, вместо того чтобы протянуть одну руку, засунул обе в карманы брюк. Голд понял, что ностальгия в этот вечер не измучит его.

— Сид передает привет твоему брату Шейки, — с апломбом солгал Голд, чтобы растопить лед отчуждения. — И как это Шейки научился зарабатывать такие деньжищи?

— Меня зовут Ловкач, а не Стукач.

Юджин густо покраснел. — Моя мать с ума сходит, когда он при ней начинает так говорить.

— Я же ничего не вынюхиваю, — начал отступление Голд. — Я просто интересуюсь: как человек, который даже школу не закончил, научился разбираться во всех этих слияниях, перестрахованиях, ускоренных обесцениваниях, вторичных долговых обязательствах и прочей белиберде.

— Тебя зовут Гнус, а не Брюс, — сказал Фиши Сигел. — Ты, наверно, спятил, если думаешь, что я буду откровенничать со всяким говном, которое собирается работать на правительство.

— Говном? — повторил Голд, чувствуя себя так, будто его вывернули наизнанку.

— Говном, — повторил Фиши Сигел с уверенностью, не оставлявшей места для сомнений. — У тебя есть слово получше? Что на меня дивиться — я ведь не девица.

— Черт побери, — сказал Голд с измученным и протяжным вздохом. — Меня уже просто тошнит от людей, которые все время ругают правительство.

— А меня нет, — весело чирикнул Крап Уэйнрок.

— И меня тоже нет, — сказал Фиши Сигел. — Юджин, тебя тошнит? Ну, а как там в Вашингтоне, Голди? Я всем ставлю. Только давай без вранья.

— Меня зовут Абрамович, а не Вральманович, — сказал Голд и замолчал, дожидаясь, когда принесут еще выпивки. Никакое лукавство с этими людьми не проходило. — Откровенно говоря, я просто не знаю, Фиши. Я никак не могу разобраться. В Вашингтоне говорят такие вещи, каких я в жизни не слыхал. Иной раз они говорят что-нибудь смешное, но никто не смеется. А то бывает, что я говорю что-нибудь серьезное, а они думают, что я шучу. Или я говорю что-нибудь смешное, а они думают, что я говорю серьезно. Они ничему не удивляются.

— Они хоть знают, что они помешанные?

— Они не знают, что это странно.