Голд, или Не хуже золота

Голд, как ни напрягал память, не мог припомнить ни одного другого еврея, страдавшего такой же непонятливостью. Голд с удивлением взирал на крайне странное несоответствие между возмутительной аурой славы и умудренности, которая окружала этого эгоистичного бехайма[182], и очевидностью дипломатических провалов и цореса[183], которые тот оставил после себя. Хваленые интеллект и блистательные способности Киссинджера казались Голду не менее сомнительным и проблематичным, чем никсоновская хватка и высокий «Ай-Кью»[184] Спиро Агню: никаких видимых признаков этого в природе не существовало. Фарзаеништ[185] для своих недоброжелателей, он представлял собой бесконечное мекайе[186] для биографа, вроде Голда. Каждый монтик и донерштик[187] этот проворный простачок снова и снова появлялся в газетах с какой-нибудь новой мишегос[188], как шмегегге[189] из Хелма[190]. В понедельник в нью-йоркской Пост была помещена фотография Киссинджера в орденской ленте и со звездной формы Большим Крестом — Орденом за заслуги первого класса, одной из «высших наград ФРГ»; ну и видок у него был, у этого самодовольного шлемазела[191]. А во вторник Голд прочел следующее:

НАЦИСТСКИЙ СКАНДАЛ В БОННСКОЙ АРМИИ

Немецкие армейские лейтенанты организовали символическое «сожжение евреев» в Университете Вооруженных сил ФРГ в Мюнхене.

Звучало нацистсткое «зиг хайль», когда молодые офицеры подожгли клочки бумаги, на которых было написано слово «Juden» (еврей), и оставили их догорать в мусорных корзинах. Представитель министерства обороны заявил: «У участников этой акции нет глубоких антисемитских убеждений».

Голд не был в этом так уж уверен. Будучи человеком проницательным, он понимал, что совершенно случайное и одновременное появление в печати того и другого было продуманной акцией, которая могла быть осуществлена только тем, кто, как и сам Голд, испытывал отвращение и ненависть к ограниченным и облеченным властью поджигателям войны, вроде Киссинджера. Но этот болван, несомненно, и сам был, по крайней мере частично, ответствен за это совпадение, потому что в каждую телекамеру совал свое жизнерадостное и ненасытное пуним[192], полюбить которое могла только нееврейская макетайнеста[193]. А у Голда были заголовки, подтверждающие, что в прошлом Киссинджер был добровольным лизоблюдом у антисемитов:

ВУДВОРД И БЕРНСТАЙН: МНЕНИЕ КИССИНДЖЕРА О НИКСОНЕ:

Антисемит, второсортный тип и поджигатель ядерной войны.

У Голда была еще масса компромата, но он не хотел, чтобы в его книгу просочился хоть слабый намек на какую-либо личную неприязнь. Если бы его гипотезу удалось подтвердить, то он бы стал первым в стране государственным секретарем-евреем, если только он станет государственным секретарем. Он включит в книгу даже пару обнаруженных им лестных отзывов. Например, в биографии Калба один из однокашников Киссинджера по Гарварду воздавал ему хвалу, говоря о нем как о человеке «выдающихся способностей»:

Но какой сукин сын! Примадонна, думающая только о себе, эгоцентричная! Можно было стать протеже либо Эллиота, либо Карла Фридриха, Киссинджер же умудрялся быть в отличных отношениях с обоими.

В профессоре Уильяме Янделе Эллиоте, еще одном хохеме[194] из Гарварда, Киссинджер, по его словам, нашел не только академического патрона, но еще и друга и вдохновителя:

По воскресеньям мы часто совершали дальние прогулки. Он говорил о силе любви и сказал, что единственный истинно непростительный грех состоит в манипулировании людьми, словно пешками.

Киссинджер настоял на посылке Б-52-х против Камбоджи, поддерживал диктаторские режимы в Чили, Греции и на Филиппинах, содействовал увековечению режима расистского меньшинства в Африке и внес свой вклад в повторное избрание Ричарда Никсона. Его целовал араб, который ненавидел евреев, канцлер Западной Германии преподнес ему цветок. Голд придумал название, которое ему нравилось. Он назовет свою книгу Пруссачок.