Голд, или Не хуже золота

— Я этого не допущу, — услышал Голд свое еще более спешное заявление. Это его внезапное утверждение принципа прозвучало куда более окончательно, чем он того хотел, и волна раздражения сразу же накатила на него. — Черт бы их всех драл, почему бы какому-нибудь богачу не пригласить нас в Акапулько? Готов поспорить, что Киссинджер за такие поездки не платил сам.

— Сначала нужно занять положение, а уж потом тебя начинают приглашать, — со смехом объяснила Андреа. — Я так счастлива, что тебе это пришло в голову. А то я все боюсь, что ты не захочешь меня больше видеть даже после того, как мы поженимся.

— Зачем бы я стал жениться на тебе, — спросил Голд, — если бы не хотел тебя больше видеть?

— Чтобы я помогла тебе получить назначение в правительстве, — ответила она. — Поэтому я хочу, чтобы ты сначала получил назначение, а потом мы бы все решили. Я не думаю, что мы смогли бы быть счастливы, если бы ты стал всего лишь министром сельского хозяйства или спичрайтером, правда? Но мне нравится твоя идея, если бы только тебе это было по карману. — Она сжала его руку обеими своими. Его рука лежала у него на коленях.

— Я смогу достать деньги, — беззаботно решил он и почувствовал прилив радости, вспомнив о деньгах, которые был ему должен Крап Уэйнрок, а остальные ему сможет одолжить Сид. — Мы вдвоем сбежим в Акапулько и никому не скажем. Это будет опасно, но и черт с ним, так даже интереснее.

— Ты такой забавный.

— Я начну составлять план. Мы уедем, как только я выпровожу моего папашу во Флориду.

СПАЛ Голд неважно. Андреа всегда спала так крепко, что не шелохнулась бы, хоть над ней из пушки пали. С завистливым раздражением прислушивался он к ее дыханию, проклиная изъяны своей натуры, лишившие его той категоричности суждений и ограниченности взглядов, без которых невозможно сохранять какие бы то ни было идеологические убеждения. Тот факт, что болваны, вроде Гарриса Розенблатта, находят приверженцев в Вашингтоне, вызывал сомнения в безгрешности и незыблемости правительства и американского общества, и эти сомнения не могло заглушить никакое патриотическое здравомыслие. Андреа вздохнула во сне, потом ее охватила дрожь, которая унялась только после того, как ее тело снова прикоснулось к его. Они оба спали голыми. Ее загоревшая кожа под пушком шелковистых желтоватых волос была великолепна в зыбкой светотени. Ему вдруг пришло в голову, что в своем глубоком и спокойном забытьи она, вероятно, не отдает себе отчета в том, что рядом с ней лежит именно он. Печаль охватила его, и мысленно он унесся далеко от сегодняшнего дня. Сид помыкал им. Когда Голд был ребенком, Сид, скупой на разговоры в семье, не находил для него иных отеческих слов, кроме неодобрительных и уничижительных. Будучи намного старше Голда, Сид был для него как второй отец, и оба они, и отец, и Сид, чувствовали себя опозоренными тем, что Голду рано пришлось надеть очки. Как бы хорошо ни успевал он в начальной школе, Ида всегда брюзжала, утверждая, что он мог бы успевать и получше; своим брюзжанием она приводила в полное недоумение их мать, новоиспеченную американку, которая никак не могла поверить, что он всегда в чем-нибудь виноват, как это следовало из постоянно сыпавшихся на него упреков. Даже когда он приносил домой отличные отметки, в похвале Иды слышался укор. Нет, он очень хорош, все еще слышал Голд голос Иды, пытающейся навязать свое мнение несчастной, ничего не понимающей женщине, но ему ничто не мешает стать идеальным, а не валять дурака, как Мьюриел.

«Эй, малыш, тебе нужно набрать вес, а то тебя никогда не возьмут в команду, — нередко говорил ему Сид. Целый год Сид выступал за футбольную команду школы запасным. А потом ушел оттуда, потому что начал работать в прачечной. — Займись-ка ты фехтованием, когда перейдешь в среднюю школу. Ты такой тощий, в тебя никто не сможет попасть. Я уверен, ты можешь стоять под душем и не промокнуть».

На уроках пения из него сделали публику и запретили открывать рот. Учительница, на первом занятии построив перед доской класс, чтобы услышать, как они поют, отшатнулась, и на лице ее появилось выражение отвращения, когда какой-то непередаваемо уродливый звук безжалостно ударил по ее чувствительным и не готовым к этому барабанным перепонкам. Она сразу же, словно оказавшись перед лицом страшной опасности, развернула безумно-бурную деятельность. Быстро проводя перегруппировки и отборы, она сузила возможный источник оскорбительного для уха звука до восьми учеников, потом до четырех, потом до трех. И наконец обвиняющий перст указал на него. «А ты, Брюс, — провозгласила она на том последнем дыхании, что у нее оставалось, — можешь быть публикой. Нам ведь и публика тоже нужна, правда, ребята?» — Грудь ее колыхнулась со вздохом безмерного облегчения.