Голем

И разве мистицизм исключает возможность желаний?

Я подавил в себе реальность, только бы часок помечтать, минуту, один миг!

Я грезил с открытыми глазамм.

Драгоценные камни на моем столе вырастали и окружили меня разноцветными водопадами. Опаловые деревья стояли группами и излучали волны небесного цвета, а небо, точно крылья гигантской тропической бабочки, отливало сияющей лазурью, как необозримые луга, напоенные знойным ароматом лета.

Я чувствовал жажду, и я освежился в ледяном потоке ручья, бежавшего в скалах из светлого перламутра.

Горячий ветер пронесся по склонам, осыпанным цветами, и опьянил меня запахом жасмина, гиацинтов, нарциссов и лавра…

Невыносимо! Невыносимо! Я отогнал видение. Меня томила жажда.

Это были райские муки.

Я быстро открыл окно и подставил голову под вечерний ветер. В нем чувствовался аромат наступавшей весны…

Мириам!

Я думал о Мириам. Она чуть не упала от возбуждения, рассказывая мне, что случилось чудо – настоящее чудо: она нашла золотую монету в булке хлеба, которую булочник положил через решетку на кухонное окно…

Я схватился за кошелек! – Еще, пожалуй, не поздно, я успею и сегодня снова наколдовать ей дукат! Она ежедневно приходила ко мне, чтоб развлекать меня, как она выражалась, но почти не разговаривала, так переполнена она была «чудом». Это событие взбудоражило ее до глубины души. У меня кружилась голова при мысли о том, как она иногда вдруг, без всяких видимых причин, смертельно бледнела под действием одного лишь воспоминания. В моем ослеплении я, может быть, наделал вещей, последствия которых переходили всякую границу.

И когда я вспомнил последние неясные слова Гиллеля и привел их в связь с этим, мороз пробежал у меня по коже.

Чистота намерений не могла служить мне извинением. Цель не оправдывает средства, это я знал.

Что если стремление помочь было наружно чистым? Не скрывается ли в нем тайная ложь: себялюбивое, бессознательное желание наслаждаться ролью спасителя?

Я перестал понимать себя самого.

То, что я смотрел на Мириам слишком поверхностно, было несомненно.

Уже как дочь Гиллеля, она должна была быть не такой, как другие девушки.

И как посмел я глупо вторгнуться в ее внутренний мир, корый возвышался над моим, как небо над землей?

Уже самые черты ее лица, гораздо более напоминавшие – только несколько одухотвореннее – эпоху шестой египетской династии, чем наши дни, с их рассудочными типами, – должны были предостеречь меня от этого.

«Внешность обманывает только круглого дурака, – читал я где-то однажды. – Как верно! как верно!»

Мы с Мириам были теперь друзьями, не признаться ли ей, что это я тайком каждый день вкладывал ей в хлеб дукат?

Удар был бы слишком внезапным. Оглушил бы ее.

На это я не мог решиться – надо было действовать осторожнее.

Смягчить как-нибудь чудо? Вместо того, чтоб всовывать монету в хлеб, класть ее на лестницу, чтоб она должна была найти ее, когда откроет дверь, и так далее? Можно придумать что-нибудь новое, менее разительное, путь, который, мало-помалу вернул бы ее от чудесного к будничному, утешал я себя.

Да! Это самое правильное.

Или разрубить узел. Признаться ее отцу и просить совета?

Краска стыда бросилась мне в лицо. Этот шаг я успею сделать, когда все остальные средства окажутся негодными.

Но немедленно приступить к делу, не терять ни минуты времени.

Мне пришла в голову блестящая мысль: надо заставить Мириам сделать что-нибудь совсем необычное – вывести ее на несколько часов из привычной обстановки, дать ей новые впечатления.

Взять экипаж и поехать покататься с ней. Кто узнает нас, если мы поедем не еврейским кварталом?

Может быть, ее заинтересует обвалившийся мост?

Пусть поедет с ней старик Цвак или кто-нибудь из подруг, если она найдет неудобным поехать со мной.

Я твердо решил не принимать никаких возражений.

На пороге я чуть не сбил с ног кого-то.

Вассертрум!

Он, очевидно, подсматривал в замочную скважину, потому что он стоял согнувшись, когда я наскочил на него.

– Вы ко мне? – неприязненно спросил я.

Он пробормотал в извинение несколько слов на своем невозможном жаргоне и ответил утвердительно.

Я попросил его войти и сесть, но он остановился у стола и начал нервно теребить поля своей шляпы. В его лице и в каждом движении его сквозила глубокая враждебность, которую он напрасно старался скрыть.

Никогда еще не видал я этого человека в такой непосредственной близости. В нем отталкивало не ужасное уродство, а что-то другое, неуловимое. Уродство же собственно настраивало меня даже сочувственно: он представлялся мне созданием, которому при его рождении сама природа с отвращением и с яростью наступила на лицо.

«Кровь», – как удачно определил Харусек.

Я невольно вытер руку, которую он пожал мне, входя в комнату.

Я сделал это совершенно незаметно, но он, по-видимому, это почувствовал. С усилием подавил он в себе выражение ненависти.

– Красиво у вас, – запинаясь, начал он, наконец, поняв, что я не окажу ему любезности, начав разговор.