Голем

«Трусливая, льстивая, жадная до убийства, больная, загадочно преступная натура». Я явственно слышал, каково должно быть о нем суждение толпы, подступающей к его душе со своими слепыми фонариками, этой нечистоплотной толпы, которая нигде и никогда не поймет, что ядовитый шиповник в тысячу раз прекрасней и благородней полезного порея.

Снова заскрипели снаружи засовы, и я услышал, как кого-то втолкнули.

Я даже не обернулся, до такой степени я был переполнен впечатлениями от письма.

Там не было ни слова ни об Ангелине, ни о Гиллеле.

Конечно, Харусек писал второпях. Это видно по почерку.

Не получу ли я еще одного письма от него?

Я втайне надеялся на завтрашний день, на общую прогулку заключенных во дворе. Там было легче всего кому-нибудь из «батальона» сунуть мне что-нибудь.

Тихий голос прервал мои размышления.

– Разрешите, милостивый государь, представиться? Мое имя – Ляпондер… Амадеус Ляпондер.

Я обернулся.

Маленький, худощавый, еще совсем молодой человек в изящном костюме, только без шляпы, как все подследственные, почтительно поклонился мне.

Он был гладко выбрит, как актер, и его большие светло-зеленые, блестящие, миндалевидные глаза имели ту особенность, что хотя они смотрели прямо на меня, казалось, будто они ничего не видят. Казалось, дух отсутствовал в них.

Я пробормотал свое имя, в свою очередь поклонился и хотел отвернуться; однако долго не мог отвести взгляда от этого человека: так странно действовала на меня застывшая улыбка, которую навсегда сложили на его лице поднятые вверх уголки тонких губ.

Он был похож на китайскую статую Будды из розового кварца: своей гладкой прозрачной кожей, женственно тонким носом и нежными ноздрями.

«Амадеус Ляпондер, Амадеус Ляпондер», – повторял я про себя.

Что за преступление мог он совершить?

XVIII. Луна

– Были вы уже на допросе? – спросил я спустя некоторое время.

– Я только что оттуда. Вероятно, я недолго буду беспокоить вас здесь, – любезно ответил Ляпондер.

«Бедняжка, – подумал я. – Он не знает, что предстоит человеку, находящемуся под следствием».

Я хотел постепенно подготовить его:

– Когда проходят самые тяжелые первые дни, привыкаешь постепенно к терпеливому сидению.

Его лицо сделалось любезным.

Пауза.

– Долго продолжался допрос, господин Ляпондер?

Он рассеянно улыбнулся.

– Нет. Меня только спросили, сознаюсь ли я, и велели подписать протокол.

– Вы подписали, что сознаетесь? – вырвалось у меня.

– Конечно.

Он сказал это так, как будто это само собой разумелось.

Очевидно, ничего серьезного, предположил я, потому что он совершенно спокоен. Вероятно, вызов на дуэль или что-нибудь в этом роде.

– А я уже здесь так давно, что мне это время кажется вечностью. – Я невольно вздохнул, и на его лице тотчас же выразилось сострадание. – Желаю вам не испытывать того же, господин Ляпондер. По-видимому, вы скоро будете на свободе.

– Как знать? – спокойно ответил он, но его слова прозвучали как-то загадочно.

– Вы не думаете? – улыбаясь спросил я. Он отрицательно покачал головой. – Как это понимать? Что же такого ужасного вы совершили? Простите, господин Ляпондер, это не любопытство с моей стороны – только участие заставляет меня задать вам этот вопрос.

Он колебался секунду, потом, не моргнув глазом, произнес:

– Изнасилование и убийство.

Точно меня ударили обухом по голове.

Он, очевидно, заметил это и деликатно отвернулся в сторону. Однако его автоматически улыбающееся лицо ничем не обнаружило, что его задело внезапно изменившееся мое отношение к нему.

Мы не произнесли больше ни слова и молча смотрели перед собою.

Когда, с наступлением темноты, я расположился на своей наре, он немедленно последовал моему примеру: разделся, заботливо повесил свой костюм на гвоздь, лег и, как видно было по его ровному, глубокому дыханию, тотчас же крепко уснул.

Я всю ночь не мог успокоиться.

Сознание, что такое чудовище находится рядом со мной, что я должен дышать одним воздухом с ним, действовало на меня так волнующе и ужасающе, что впечатления дня, письмо Харусека, все недавние переживания отошли куда-то глубоко внутрь.

Я лег так, чтоб все время иметь убийцу перед глазами, потому что я не вынес бы сознания, что он где-то за моей спиной.

Камера была неярко освещена луной, и я мог видеть, как неподвижно, почти в оцепенении, лежал Ляпондер.

Его черты напоминали собой труп, полуоткрытый рот усиливал это сходство.

В течение нескольких часов он не шевелился.

Только уже далеко за полночь, когда тонкий лунный луч упал на его лицо, по нему пробежало легкое беспокойство, и он беззвучно зашевелил губами, как человек, говорящий во сне. Казалось, он повторял все одно и то же слово – может быть, короткую фразу, как будто: «Оставь меня! Оставь! Оставь!»

Следующие несколько дней я не обращал на него внимания, он тоже не нарушал своего молчания.

Его отношение ко мне оставалось по-прежнему предупредительным. Когда я ходил взад и вперед по камере, он любезно оглядывался и отодвигал ноги, чтобы не мешать моей прогулке.

Я начал упрекать себя за свою суровость, но при всем желании не мог избавиться от отвращения к нему.