Гольф с моджахедами

Милик долго доедал из своей пиалы, выскребая вилкой до зернышка рис по-кантонски, который вообще-то подавался как хлеб, то есть сопровождение под курицу, овощи, рыбу, осьминога и трепангов, заказанных мной в изобилии. Еще минута, и я схватил бы пижона за лохмы на темени и вдавил бы лицом в варево.

Думаю, он это почувствовал. Зашевелил челюстями проворнее. Отодвинул, не сдержав гримасы, рюмку с «мао-таем», отхлебнул минералки «Перье», вознамерился высказаться и поперхнулся, увидев, как я управляюсь палочками со снедью, намешанной в моей пиале. Смотрел, как на инопланетянина.

Я выпил «мао-тай» до дна, зажевал сивушную оскомину кусочком осьминога и, пошарив за спиной под пиджаком, вытянул «Беретту 92F» с обоймой на пятнадцать зарядов.

— Причина? — сказал Милик. — Причина… Думаю, что таким, как вы, её не понять… Она сугубо личная. На ваши дела не повлияет. Поэтому не стоит и языком чесать… Можно я теперь пойду?

— Зачем же мы тогда встречались? — спросил я и уперся под столешницей стволом в его пах. — Разве не поболтать о твоих личных переживаниях, Милик? Может, я и пойму кое-что из твоих душевных мук…

— Господь свидетель, — сказал он. — Все, что хотел, я вам сообщил полностью. Можно я все-таки пойду?

И опять перекрестился. Провоцировал, чтобы меня стошнило от его бандитского неоправославия?

Я пожалел, что не навинтил глушитель. В подвальной зальце, кроме нас, клиентуры не наблюдалось. Официанта тоже. Лег бы Милик личиком в тарелку и таким бы остался в образе заснувшего пьянчуги.

Вот уж не думал, что вопросы вероисповедания так меня обеспокоят.

— Валяй, уходи, — разрешил я. — Карабин, бинокль и «Эриксон» остаются у меня. И на прощание совет… Ты у своих теперь окажешься на подозрении. А подозреваемые друзей не имеют. Ты зачумленный навечно. Учти на всякий случай.

— Что значит — навечно? — спросил он, вставая.

— До самой кончины, — объяснил я.

И, вернувшись к яствам, не посмотрел ему вслед. Беспокоиться, в общем-то, не приходилось, все катилось своим чередом. Молодец отправлялся сдавать меня кому-то главнее мадам Зорро и только от своего имени. А также, соответственно, получать платеж полностью и на одного. На это ему, лишенному связи, понадобится минут десять — столько, сколько требуется, чтобы добрести до переговорного пункта, скажем, на Казанском вокзале. И быстренько появятся мои «хвосты». Первый у ресторана…

А если этот некто «главнее мадам Зорро» умнее меня? Учтет мою вооруженность и проявленные навыки, в том числе орудовать палочками в китайском ресторане, и запретит подставляться своим провинциалам…

Как бы там ни сложилось дальше, на данный рабочий момент я имел две определенных вводных. Ефим Шлайн барахтается в какой-то паутине. Это первая. И вторая — он ещё жив. Иначе зачем бы людям этой паутины охотиться на меня? Вывод: Шемякин — единственная ефимовская надежда, если не на выигрыш, то хотя бы на отход по нулям от игрального стола, за который его занесло где-то в Чечне.

В памяти сидела небольшая заноза. Покойная мадам Зорро, расспрашивая о человеке ефимовского обличья, упомянула Махачкалу. Почему? И где хотя бы такой город находится?

В любом случае, попасть туда мне предстояло, видимо, через Прагу. Не теряя ни минуты, следовало скакать в направлении этого города.

Потягивая вторую рюмку «мао-тая», я услышал писк миликовского «Эриксона». Поразмыслив, я включился. И получил инструкцию:

— Насчет вашего заявления о приеме на работу. Завтра в тринадцать, фирма «Бизнес-Славяне», за памятником Тельману, метро «Аэропорт», стеклянные двери, спросите отделение «Парус». До связи!

2

Ночевал я в гостинице «Ярославская» возле Всероссийского выставочного центра, неподалеку от мухинской скульптуры «Рабочий и колхозница», которую первый раз я увидел в Джакарте. Миниатюрный экземпляр, говорили авторский, попал в советское ещё посольство в Индонезии, где его приткнули на солнцепеке возле приемной. Какие ассоциации у яванских мусульман вызывала раскорячившаяся парочка, не знаю, может, и связанные с русским балетом… Меня же занесло на посольский двор в середине восьмидесятых по делам Владимира Владимировича Делла, харбинского балалаечника и последнего плантатора на Яве. Он экспортировал в тогдашний СССР натуральный каучук.

Делл, друживший с моим покойным отцом, дряхлел, особенно стремительно — после женитьбы на молодой француженке, а потому сватал меня на должность директора-управляющего своей плантации. Он доверял мне абсолютно. И, как я ему объяснил тогда, совершенно напрасно. Я пустил бы дело в распыл по причине полнейшей некомпетентности.

Вняв оправданиям, Делл попросил меня перед возвращением в Бангкок проверить своего посредника, гонконгского китайца, которого подозревал в завышении цен при расчетах с советскими. Дело не потребовало особых трудов, через два дня я имел распечатки движений денег на трех банковских счетах посредника, тихо прижал его в ресторане джакартской гостиницы «Президент», где жил, и получил обещание возместить упущенное Деллом.