Гольф с моджахедами

Десять с лишним дней его продержали в скальном каземате среди пустых стеклянных бутылей, в какие обычно заливают промышленные химикалии. Три раза в сутки выдавались литровая кружка крепкого чая и три бутерброда с сыром, прожаренных, подумать только, в тостере. Лампочка дневного света горела всегда. Испражняться приходилось в бутыли. Никаких допросов. Вообще ничего не спрашивали и слушать тоже не хотели. Тюремщики, по всей вероятности, надеялись, что он собирается перерезать вены осколком бутыли у нескольких Ефим отколол горлышки, чтобы в них гадить. Бутыли служили календарем. Сколько измарал, столько и дней минуло…

Свою психику он держал в рамках бесконечными прикидками того, что предпримет Шемякин, если до него дойдет взятая чехом по собственной инициативе записка, и попытками оценить, какие результаты даст проникновение в это место Севастьянова.

Размышлял Ефим и о том, почему Бервида, чех, замазал его прикидом под моссадовца… Поставив себя на его место, Шлайн решил, что Цтибор придурялся расчетливо. Комбинезон и обличье Ефима выдавали, какую птаху он ухватил за хвост. Оказаться участником захвата на российской территории обычного бродяги или злоумышленника — одно, а российского офицера — совсем другое. Чтобы выпутаться хотя бы частично из поганой истории, Бервида, видимо, человек опытный и тертый, ещё на пути в каземат предложил Шлайну перекинуть кому-нибудь весточку… Для подстраховки от провокации Ефим сочинил послание не в контору, а Шемякину — с ориентировкой, где его искать. Про Арсамакова, который, возможно, и предал, Ефим не написал Шемякину, а дал телефон этого же Бервиды.

Имелся и дальний расчет. Если Бэзил Шемякин преуспеет с вызволением своего патрона Шлайна, патрон подумает о собственной разработке Цтибора в будущем. Инверсионная операция. Как в оперетте: «Снимай сапоги, власть переменилась…»

Ефим знал свой характер. Вселенскую скорбь удастся вытравить обустройством неприглядных делишек и терзанием окружающих. Приходилось возвращался из прекрасной, полной солнца и чудесных звуков жизни в привычный изнаночный мир. И, массируя запястья грязными пальцами, он скомандовал Хакиму Арсамакову:

— Рассказывайте.

Новороссийский детектив, свесив длинноватый нос и, как обычно, глядя под ноги, слегка развел руками в стеганых лыжных перчатках.

— Не до этого, — ответил он. — Надо уходить отсюда. С минуту на минуту пройдет дозорный патруль. А я без оружия.

— Меня спокойно вывели из камеры… Я не в бегах, — произнес Ефим.

— В бегах, — зло сказал Хаким.

Ему явно не нравилась доставшаяся работа. Впрочем, кому вообще может нравиться работа в частном охранном предприятии?

Они с полчаса карабкались по склону вдоль сбегавшего вниз под ледяной корочкой ручья, оставляя коричневые следы в продавливавшемся под сапогами насте. Ефим едва успевал за чеченцем.

— Если верить солнцу, а не вам, — сказал ехидно Шлайн, — мы ломимся на северо-запад, а не на юго-восток. Мы ведь пришли со стороны Дагестана…

— А теперь идем в Грозный, — отрезал Хаким Арсамаков. — Погоня пойдет на восток, предполагая, что мы будем возвращаться прежним путем, тем же, каким и явились, то есть на Махачкалу… На грозненском же направлении если и встретим кого на горных тропах ближайшие десять или пятнадцать километров, то обычные разведывательные дозоры или засады в засеках. Их можно переждать или обойти… Возможно, попадутся дезертиры из российских отморозков. Эти тянут нам навстречу, через Чечню на Казбеги, а оттуда дорогой, проложенной чешскими строителями, в Грузию… Являются в российское консульство и говорят, что их-де украли, а теперь отпустили. И от войны откосили, и герои-мученики, которым полагаются недополученные боевые… Нам нужно делать двадцать пять километров в день…

— И все-таки объясните, что и почему, — сказал Ефим Шлайн. — Это приказ! Начините с того, куда вы делись после моего захвата, и расскажите, откуда взялись теперь… Бородатый вам свистнул. Вы в сговоре? Он что же, побег устраивал?

Засидевшийся в каземате, ставший вялым от многодневной неподвижности, Ефим чувствовал, как неритмично бьется сердце. Оставленные им на склоне следы казались неровными, шли зигзагами. Он задыхался и искал повод перевести дух.

Склон, поросший дубняком и все той же облепихой, раскалывался дальше на два узких ущелья, над которыми нависали клыкастые скалы, укутанные дымкой. Ручеек вытекал из левого распадка, появляясь то ли из сухих зарослей, то ли из-под обнажившихся корней деревьев. Не найти лучше места для схрона или засады, имей они оружие!

— Видите? — спросил Арсамаков и ткнул перчаткой в воронье гнездо над ними.

— Прошлогоднее?

— Свежее. Вороны откладывают яйца в феврале, раньше всех… Люди, при которых они кормятся, поблизости. Нужно уходить побыстрее, господин… Я даже не знаю как вас зовут, — сказал Арсамаков.

— Зовите меня Ефим Павлович… Вы продали меня чеченцам?