Гольф с моджахедами

Опираясь на палку, я тихонько выскребся, иначе не скажешь, из гостиницы. Когда я сворачивал с улицы Шарля де Голля на просторный бульвар Хабиба Бургибы, начинало темнеть.

В сумерках, если напрячься, в столице любой бывшей французской колонии можно представить себя на бульваре другой такой же. Я любил Сайгон… Особенно под вечер, когда мы трое — отец, мама и я — шли на работу в гостиницу «Каравелла» по авеню Шарнэ, на которой волнами зажигались лампионы, а между камфорных и тамаринговых деревьев загустевали фиолетовые тени. На рассвете они истаивали во влажной духоте, бульвар казался загаженным, оборванцы, дремавшие на газонах, походили на кучи мусора. Харбинские балалаечники, прощаясь, один за другим исчезали в протухших переулках… Днем мы спали, и город я толком рассмотрел только пятнадцать лет спустя, болтаясь по улицам и бульварам, которые не узнавал. Новые дома, вместо французских — вьетнамские названия, и я в дурацкой форме, с карманами, полными странных денег — по цвету и форме гибридов пиастров и долларов.

Я давно не бродил просто так по какому-нибудь городу. И теперь выжимал все возможное для глаза и слуха из тунисских Елисейских полей — бульвара Хабиба Бургибы. Глазел на освещенные зевы кафе и ресторанов, на подсвеченные этажи гостиниц над сплошным строем каштанов, на привлекательных женщин и франтоватых мужчин, с удовольствием ощущая, как и сам становлюсь капелькой этого пузырящегося коктейля. В лавке «Прилавок средиземноморских благостей» я купил кулечек орехов, обжаренных в масле и покрытых медовой глазурью, и вдруг вспомнил, как канючил банановое мороженое с лотков на велосипедных колесах на вечерней авеню Шарнэ. Мороженое возбранялось: неизвестно, из чего намешано… Понос, как и наши «плохие» документы, таил опасность: утрату мобильности и расходы на лекарства.

Новгородский стиль православного храма на авеню Мухаммеда Пятого на удивление гармонировал с четырьмя кряжистыми пальмами и банковской стеклянной высоткой, расчерченной в клетку стальными рамами.

Служба уже шла, когда я вволок негнущуюся ногу по крутой лесенке на паперть и вошел внутрь церкви. Притвора в ней не устроили, наверное, из-за тесноты. Электричество вполнакала и огонь дешевых стеариновых свечек высвечивали восемь-десять спин, в основном, женских. Молились на коленях. Некоторые — постелив на цементный пол коврики, вроде тех, которыми пользуются в мечети. Батюшка в подпиравшей стриженый затылок ризе простирался впереди всех перед амвоном.

Никто не оглянулся. Перекрестившись, я приступил к осмотру паствы. Объект в синей куртке с английской надписью на спине «Сусский гольф-клуб Эль-Кантауи» горячо молился под лампадкой у правой солеи. Спортивная подготовка помогала ему сгибаться и разгибаться без видимого усилия ещё раза три, после того как все делали один поклон. Но его лица я не видел. Только дужки от очков.

Батюшка исполнял обязанности и дьякона, а служкой выступала девочка лет восьми — в облачении, вероятно, придуманном священником же. Присмотревшись, я заметил, что подсвечники сделаны из снарядных гильз от башенных орудий, вынесенных, вероятно, восемьдесят лет назад с боевых кораблей, пришедших в Бизерту. Среди икон, как и повсюду у православных на чужбине, преобладал Николай Угодник…

День за узкими окнами погас окончательно. Время от времени выключали и без того скупое электричество, светили только свечи и лампадки перед иконами. Мистический мирок, занесенный в Африку из заснеженной России… Девочка протянула мне свечу. Начиналась панихида.

— Как тебя зовут? Ты чья? — тихо спросил я по-русски.

— Галя… Дочь батюшки.

— Попроси на меня не пенять, что я на ногах молюсь… Не гнется одна.

— Вас Господь простит.

На медном подносике, куда я положил деньги за свечку и на храм, надписью под старославянскую кириллицу значилось: «Эскадренный миноносец «Жаркий».

Я помолился, по грешной привычке, особняком:

— Заступник мое еси и прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя… Оружием обыдет тя истина Его. Не убоишися от страха нощного, от стрелы летящия во дни…

Агент гольф-клуба встал с колен, положил несколько монет на поднос на столике в углу и попятился к выходу. Я аккуратно тронул рукав синей куртки.

— Служба ещё не кончилась, брат, — сказал я агенту по-французски.

«Проволочная» оправа его очков в форме бабочки выглядела женской. Стекла замутняли глаза, я их не видел в полумраке. Улыбка обнажила огромные десны цвета тухлого мяса. Будто он имел четыре губы. С узкими щучьими зубами между ними. Больше ничего примечательного. Никакое лицо. Совершенно спокойное. Он просто выжидал, что дальше.

— Вас зовут Ваэль эль-Бехи?

— Да. С кем имею удовольствие?

В Тунисе я решил оставаться французом до конца поездки и сказал:

— Риан. Я знакомый… назовем это так… Цтибора Бервиды.

— А полностью?

— Что полностью?

— Ваше имя.

— Риан д'Этурно.

— Не слышал, — сказал он. И отвернулся.

Поклонившись спине в ризе, он перекрестился и начал отступление к выходу.