Голгофа XXI

«Эта земля умирает и в предсмертной агонии порождает чудовищ. Не мы сотворили мир таким, он достался нам в наследство, и это наследство проклято. И мы тоже прокляты».

Наверное, у него еще держался жар — в охваченном лихорадкой мозгу возник причудливый образ некоей клетки, на которую со всех сторон наваливались химки, плеши, рудники и просто помойки и развалины. Они давили и давили, и под их напором клетка сжималась, становясь все меньше и меньше. С болезненной остротой Святослав ощутил себя внутри нее, внутри этого неумолимо сжимающегося пространства, а снаружи бесновались разные твари, мутанты и волчары, тоже уже утратившие человеческий облик. Страшные, уродливые морды.

«Это облик нашего будущего», — откуда-то извне пришла к нему мысль. Он хотел отринуть ее, но не смог. Торжествующие хари искажались в злобных, диких гримасах, празднуя победу. Ему стало душно, к горлу подступала тошнота. «Я брежу», — подумал он, непослушными пальцами расстегивая ворот рубашки.

Теплая ладонь сидевшей рядом Марии легла на его руку.

— Что с тобой? — спросила она.

То ли от ее прикосновения, то ли от голоса видения разом пропали, и ему стало легче.

— Ничего, все нормально, — ответил Святослав, стараясь, чтобы она не заметила, как дрожат его пальцы. — Все нормально…

Вездеход упрямо катил вперед, увозя маленький отряд на восток. Теперь он состоял всего из восьми человек.

Евангелие от Марка, глава 13.

1 И когда выходил Он из храма, говорит Ему один из учеников Его: Учитель! посмотри, какие камни и какие здания!

2 Иисус сказал ему в ответ: видишь сии великие здания? все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне.

3 И когда Он сидел на горе Елеонской против храма, спрашивали Его наедине Петр, и Иаков, и Иоанн, и Андрей:

4 Скажи нам, когда это будет, и какой признак, когда все сие должно совершиться?

Глава 11

Иоанн поправлялся быстро, его состояние опасений не вызывало. Когда он перебрался со своего импровизированного ложа на сиденье, то заявил, что отоспался на пару недель вперед; звучавшие вокруг него днем голоса создавали ощущение безопасности и не мешали дремать.

Как-то после полудня они выехали на открытое место и увидели покрытый неправдоподобной, ярко-зеленой травой холм, на котором возвышалась белокаменная церковь. Такие строили давно, очень давно. Все смотрели на нее как завороженные, потому что она была отзвуком давно смолкших голосов, задержавшимся в зеркале отражением ушедшего в небытие образа. След волны на песке и свист крыльев стаи, улетевшей за облака. Нечто эфемерное, хотя и воплощенное в незыблемости камня. Откуда она взялась здесь и как уцелела? Наверное, на ней все же были следы разрушения, но от подножия холма, откуда они смотрели, белизна стен выглядела не тронутой ни временем, ни человеком. Хотя солнца не было, проплывавшие вверху облака пронизывал свет. Казалось, они чем-то сродни этому храму, частице мира, которого уже нет.

Филипп сказал, что поскольку им все равно надо будет скоро остановиться, чтобы сварить обед, то почему бы не сделать привал здесь? Предложение было принято. Фома заглушил мотор, и вездеход замер внизу холма. Все выбрались из машины. Прислонившись к борту, Иоанн с выражением тихой задумчивости долго рассматривал церковь, и ветер ерошил его пшеничные волосы, сдувая пряди на лоб, рассеченный неровным шрамом.

— Красиво… Теперь ничего такого нет.

Оказавшийся рядом Симон грубовато заметил:

— Теперь много чего нет.

Иоанн покачал головой:

— Это совсем другое. Ты не понимаешь…

— Извини, — неловко сказал Симон. — Я не хотел задевать твои чувства.

Иоанн посмотрел на него с недоумением, затем слегка улыбнулся:

— A-а, ты решил, что я верующий?

— Ну вроде того…

— Нет, я в Бога верю не больше твоего. Просто она, — Иоанн махнул рукой в сторону церкви, — очень красивая. Даже если бесполезная, все равно красивая. А это уже что-то значит, верно? У людей, которые ее построили, как и у тех, кто потом приходил сюда, в жизни было то, чего у нас уже нет. Пусть не вера, но что-то иное, кроме грязи и убожества.

На его лице, всплыв из глубины души, отразилось то, чего в двадцать пять лет быть не должно: застарелая горечь и боль. Он провел ладонью по лбу, отбрасывая лезущие в глаза волосы, задел шрам, и его губы слегка дернулись, но он тут же забыл об этой мимолетной боли, которая ничего не значила по сравнению с той, другой, и тихо добавил:

— Это ведь очень важно: иметь что-нибудь такое, о чем приятно вспоминать.