Голландия без вранья

Интересно, что во время войны гаудичи (или как их назвать — гаудяне?) разобрали оконные витражи (тысяча семьсот пятьдесят квадратных метров!) и надежно спрятали, заменив обычным стеклом, так что немцы, имевшие планы вывезти витражи в Германию, остались ни с чем. И мы можем легко представить, как это было.

Является, наверное, в церковь немецкий офицер. Он, как все офицеры, в мундире и с моноклем. Собака с ним, наверное.

— Кто у вас тут за главного? — говорит. — Подать его сюда.

Поискали кругом и нашли какого-то перепуганного аббата. Волокут его, ни слова не говоря, на допрос.

— Я требую немедленно показать мне ваши знаменитые окна, — строго говорит офицер. — У меня есть приказ немедленно вывезти этот шедевр средневекового зодчества в нашу родную нацистскую Германию.

— Ах, окна, — говорит аббат с облегчением, — окна — пожалуйста. Да вы заходите, не стесняйтесь. Чего там! Будьте как дома.

И тут аббат прикусывает язык и пугается. А вдруг собака что-нибудь унюхает? Может, это какая-нибудь специальная собака — на витражи?

— Собачку-то, между прочим, у входа оставьте, — осеняет его. — Церковь все-таки… Не на охоте…

С этими словами заходят они в церковь Святого Иоанна Крестителя. И у офицера, наверное, вытягивается лицо. Даже монокль, наверное, из глаза выпал.

— Да, — говорит, — действительно… окна…

— Окна исключительно большие, — говорит аббат. — Вот это, например, двадцать метров в высоту. Вот это — двадцать пять. А вот это, боюсь соврать, чуть ли не тридцать. Или даже тридцать пять.

— Теперь я вижу, — говорит офицер, — что те, кто меня послал, ничего не смыслят в искусстве. Что ж я, по-ихнему, простое стекло попру в нашу родную нацистскую Германию? У нас там этого добра и так достаточно.

— Может, переплетики возьмете? — сжимаясь от внутреннего хохота, говорит аббат. — Они все-таки почти что из чистого свинца. Пулек там понаделаете или чего…

— Ай, ну что ты, сукин сын, меня расстраиваешь, — говорит офицер, — какие еще переплетики? Или ты намекаешь, что у нас пуль мало?

— Ну что вы, ваше благородие, — говорит аббат, — пуль у вас хватает. Я ж хотел как лучше. Нет — и не надо.

Так и ушел немецкий порученец с голым носом. И собака ничего не пронюхала. А настоящие-то стекла после войны вынули из загашника и в 1947 году вставили на свои места.

Впрочем, сам способ надувать захватчиков не нов. Например, когда британский пират Генри Морган захватил Панаму, дон Хосе, испанский губернатор, припрятал все сокровища, а алтарь из чистого золота, слишком тяжелый, чтобы его можно было быстро вынести и спрятать, приказал выкрасить в белый цвет — кому нужен гипсовый алтарь? И англичане ушли восвояси, ругаясь из-за малой добычи. Алтарь потом, наверное, долго отскребали от краски. Особенно не торопились. Кто их знает, этих англичан, вдруг опять заявятся?

Так все и было. Немцы, наверное, до сих пор простить не могут, что их так провели.

На осмотр церкви у нас было всего лишь часа полтора — на этот день была намечена экскурсия в Гаагу. Но все же перед отъездом я настоял, чтобы мы зашли в разрекламированный Альбертом табачный магазин в Гауде. Дело в том, что Гауда — единственное место в мире, где до сих пор производятся традиционные длиннющие глиняные трубки — такие можно увидеть на старинных голландских полотнах: сидят солидные купцы и ведут неторопливый разговор, покуривая белые полуметровые трубки. Пару лет назад Альберт подарил мне две такие трубки, но курить их я, к сожалению, не умею, так что они составляют просто экспонаты моей небольшой, но растущей коллекции.

А эти трубки, как мне кажется, сыграли немалую роль в формировании национального характера голландцев. Сидят себе депутаты парламента, обсуждают какой-нибудь насущный вопрос, а в зубах у них длиннющие хрупкие трубки. Особенно руками не помашешь и в драку не полезешь — трубку жалко. Но вернемся в магазин.

Хозяин, небольшой мужественный голландец с расщелиной между передними зубами, был невероятно рад, когда я завел с ним разговор о трубках — теперь это такая редкость, сказал он. Когда я спросил, нет ли у него «Латакии», он долго смотрел на меня, не говоря ни слова.

— У меня есть чистая «Латакия» — сказал он тихо.