Голод и тьма

На следующее утро, когда небо на востоке зазеленело, я оставил обоих мальцов и четверых своих людей – троих для организации каравана, одного с рацией – а сам со своим куцым полком ушел на запад. Надо было поспешать, ведь татары уже ушли на запад, и нам нужно было кровь из носа как можно скорее подойти к Чернигову по укрепленной южной границе Русского царства. Марш почти в четыреста километров – восемь-десять дней, если не случится ничего непредвиденного. Татарам, наверное, понадобится дольше – ведь они при всем желании не смогут не остановиться и не пограбить. Но у них и фора как минимум в неделю.

К вечеру второго дня мы добрались до Городецкой сторожни – крепости, построенной на месте древнего Ольгова. К нашему удивлению, она, в отличие от более северного Любежа, сумела продержаться несмотря на то, что гарнизон ее составлял всего одну сотню человек, и ни единого ствола артиллерии. Крымчаки пробовали взять ее штурмом и даже сумели проломить тараном ворота, но мужики из окрестных деревень пришли на подмогу и вилами и топорами выбили татар за территорию. Как мне рассказал Фома Еремин, местный сотник, второго штурма они могли не пережить уже из-за разбитых ворот, но «гости» неожиданно снялись и ушли на юго-запад.

А на третий день, семнадцатого октября по старому стилю, а двадцать седьмого по новому, перед нами показались стены Рыльска. Крепость была почти такая же массивная, как в Курске, и, как мне рассказал местный воевода, князь Борис Михайлович Лыков-Оболенский, крымчаков они ни разу не видели. А вот «черкасов» (так именовались малоросы) прибыло великое множество, не менее полутора тысяч; все они рассказывали ужасы про татар, и никто не хотел возвращаться. Борис Михайлович дозволил им селиться к югу от Рыльска, когда опасность татарского набега пройдет. Самой большой проблемой было то, что зерна у них было немного, но вот живности они пригнали не так уж и мало.

В Путивле же беженцев было не менее трех тысяч. Впрочем, сам город был всяко побольше, и, к тому же, здесь стоял полноценный полк. Между Путивлем и Черниговом больше крепостей не было, а полякам, контролировавшим земли к югу, никто не доверял. Так нам разъяснил местный воевода, Борис Петрович Татев, который к тому же оказался и дядей Мишки Скопина-Шуйского. Я даже где-то пожалел, что отправил стервеца обратно, но Татев нас принял очень хорошо, накормил моих людей, и дал нам возможность помыться в бане. Уговаривал нас вначале остаться еще на денек, но я рассказал ему про Чернигов и про то, что нам срочно туда надо. Тот, подумав, сказал мне:

– Княже, не подобается мне сие. Ведь крымчаки никогда ранее осенью в походы не ходили. Холодно, скоро и морозы ударят, а они – дети полуденных степей, им сие незвычайно. Да и переправляются они через реки вплавь на конях. Так что чудно всё это. Не иначе, как ты прав – заодно они с поляками. А, значит, и через Десну либо они, либо ляхи перейти могут. Посему пошлю я с тобой, княже, сотню в Сосницу, что на Десне – граница-то по Сейму и Десне идет, а к полудню уже ляшские волости. Заодно переправу тебе обеспечат. А оттуда до Чернигова тебе токмо два дневных перехода останутся.

4. Под соснами

– Надеюсь, еще свидимся, – улыбнулся я Иоанникию Морозову, командиру сотни, остававшейся в Соснице. Тот низко поклонился:

– Дай тебе Господь здоровья, княже!

– И про сына не забудь!

По дороге из Путивля, мы с ним сдружились настолько, насколько позволяли сословные различия. Он был не из бояр Морозовых, а из провинциального дворянского рода, потому и засиделся в сотниках. Зато он служил в этих местах уже три года, и лично участвовал в отражении польского вторжения в девяносто восьмом году. По дороге из Путивля, он показал мне пепелища некоторых деревень, сожженных цивилизованным юго-западным соседом и до сих пор не восстановленных.

С южной стороны Сейма мы увидели недавно построенный дубовый замок с небольшим посадом вокруг него – как мне сказал Иоанникий, это был Батурин. По словам Иоанникия, построен он был четверть века назад и назван в честь тогдашнего короля Речи Посполитой, венгра Стефана Батория. После его смерти, замок захирел, а местные жители потихоньку перебирались на север через Сейм. Ручеек беглецов превратился в бурный поток после Брестской унии 1596 года, и в посаде оставалось не более двух десятков человек, принявших унию. Дело было не только в неприятии униатства; в русских землях, как правило, у крестьян было намного больше свободы, чем в Речи Посполитой. В данный момент, крепостное право на Руси не было повсеместно распространено, и даже там, где оно существовало, оно практически всегда было в форме оброка – либо зерном и другим продовольствием, либо деньгами. В Польше же повсеместно существовала панщина, как они называли барщину, и помещики располагали правом жизни и смерти над крестьянами.