Голод и тьма

Получив городок обратно, Речь Посполитая укрепила Замковую гору, как они ныне именовали детинец. Под горой же находился единственный возродившися посад, превратившийся в твердыню православия на литовских землях в среднем течении Днепра. Но Речь Посполитая смотрела на это сквозь пальцы, ведь через Любеч проходил главный торговый путь в Чернигов и Северские земли. Но два года назад, одновременно с попыткой захватить Посеймье, дорога была закрыта, а русские купцы, которым не посчастливилось находиться в Любече, попали в тюрьму в подвалах замка, и семьи их были вынуждены платить выкуп. С тех пор торговля прекратилась; более того, поляки разместили пушки на Замковой горе, чтобы препятствовать проходу русских судов по Днепру.

Это все мне рассказал Иона, сотник первой конной сотни, которая вместе с нашим эскадроном выходила на Любеч на следующее утро после нашей победы под Черниговом. Вышли мы рано утром. За ночь, впервые за время нашего пребывания в этих краях, температура упала ниже нуля, и лужи затянулись тоненькой кромкой льда. До Любеча было чуть более пятидесяти километров. Дорога извивалась по густому лесу, перемежаемом редкими деревнями и селами, состоявшими из изб с резными наличниками и иногда деревянными церквями на центральной площади. Но людей мы не видели – часть ушли в Чернигов, часть в леса. И только в Шуманах, первом селе под властью Речи Посполитой, ушли не все.

У церкви, на деревенском кладбище, у свежевыкопанной могилы стоял крест. Рядом на коленях, прямо на промерзшей почве, стояла женщина и тихо плакала. Увидев нас, она с надеждой посмотрела на меня:

– Панове, вы русские?

– Именно так.

– Се супруг мой, диакон Сергий. Убили его ляхи за то, что они с отцом Иренеем отказались переходить в унию. Приезжал некий униат-иерей, отец Гедеон, и склонял их к этому, а когда они сказали, что не пойдут на поклон папе римскому, тот приказал схватить отца Иренея. Муж мой хотел его защитить, так какой-то поляк зарубил его саблей.

Я спустился с коня и поклонился могиле, а затем матушке. Та робко улыбнулась:

– Рятуйте отца Иренея, добрые люди. Его матушка, Мария, захворала, когда мужа увезли. Дай-то Господи, чтобы хоть к ней супруг вернулся…

– А зачем он им? – сказал я и тут же пожалел. Но матушка ответила:

– Один из наших вернулся днесь из Любеча. Бает, там на рынке пять столбов поставили, и хвороста навезли. Боюсь я, добрый человек…

– Сделаем, что сможем, – пообещал я, подумав про себя, что это кардинально меняет наши планы. Мы собирались заночевать верстах в пяти от Любеча и наведаться туда рано утром. Теперь же мы гнали коней – хорошо еще, у каждого было по заводному – и к половине четвертого прибыли к хутору Березовка в двух верстах от города. Там мы услышали колокольный звон, доносившийся из Любеча.

Обоих стражников, стоявших у открытых ворот, наши ребята попросту сняли из винтовок, а затем мы вошли в город, ведя коней под уздцы и ступая как можно тише. В двух кварталах перед нами, насколько мы могли видеть, дорога расступалась и превращалась в площадь. Даже с того места, где мы были, был слышен гнусавый тенор, вещавший что-то на латыни, а затем другой – пониже – заговорил со странным акцентом:

– Ци иереи Алексий, Иреней и Борис, тако же диаконы Сергий и Александр, не последовали святой унии и посему суть еретики, повинны смерти через вогонь.

Я сделал знак – мы вскочили на коней и ворвались на рыночную плошадь, что у Пятницкой церкви. На ней к пяти столбам, под которыми были навалены огромные кучи хвороста, были привязаны люди в рясах. Даже с нескольких десятков метров было видно, что на лицах их не было живого места – лишь кровь и синяки. У четверых из них головы свисали, как у тряпичных кукол, а пятый силился выпрямить шею.

Толстый монах зажигал факел, а на помосте стояло трое: католический епископ, католический же священник, бубнивший и далее на латыни, и третий в православном священническом облачении. Униат, подумал я – ведь я в свое время был на свадьбе в униатском храме, и меня поразило, что убранство его, равно как и одежда священников, мало чем отличались от православной церкви. Что неудивительно – за переход под власть папы им разрешили оставить православную атрибутику и обряды. Перед помостом стояло два десятка польских солдат, а недалеко собрался безмолвствующий народ. И вдруг пятый священнослужитель наконец поднял голову и сказал твёрдым голосом:

– Отче! отпусти им, не ведя бо, что творят…[16]

Толстый монах ударил несчастного по лицу, взвизгнув:

– Zamknij usta, heretyku![17]

Но, завидев нас, бросил факел, встал на колени, и заорал, путая польские слова с русскими:

– Милосчи проше у паньства! Я не сам, меня змусили!

Солдаты побросали ружья и тоже попадали на колени, равно как и оба католика, а вот лжеправославный выставил крест и зычно крикнул:

– Кайтесь, грешницы[18]!

Его, как и других, споро повязали, пока другие бережно снимали священнослужителей. Тем временем, ко мне подбежал пожилой человек с вислыми усами.

– Моцпане!