Голодная кровь. Рассказы и повесть

…Мутно-красный, революционный фонарь сверлил ночь немигающим глазом. Отец Павел, торопился к дому Юрия Александровича Олсуфьева. Но по дороге всё-таки дважды оглянулся: не выслеживает ли расстрига? Тот в последние дни как приклеился. Вот и недавно, близ станции, одним глазком за рев. комедией следил, а другим за отцом Павлом. Тогда над станцией висел ор, каплями слюны взлетал дикий визг. На постельной простыне, разрезанной вдоль и неровно сшитой концами, меж двух деревьев растянули надпись: «Усмирение боженьки». На старика Никодимыча тут же, под надписью, силой натянули куцую, крашенную в ярмарочные цвета, серо-буро-малиновую рясу. Внезапно, посреди хохота и всеобщего возбуждения, в малом промежутке тишины – судорожный всхлип! Всхлипнула девушка в красной косынке и потрескавшейся от времени кожанке. Отцу Павлу захотелось подойти, утешить. Только сделал движение – напустились на красную косынку товарищи: «За боженьку обидно? Архимандритов его и архангелов белоподкладочных жалеешь? А скольких наших боженька твой истребить попустил! Ась?» – последние несколько слов как раз монах-расстрига и выкрикнул. После таких слов девушка в косынке смахнула слёзы и, сцепив зубы, начала вместе с остальными дубасить чучело священника, обряженное в испятнанную птичьим помётом рясу…

Дни – один тревожней другого, подобные тому, станционному – сталкивались, по-змеиному шипели, валились в небытие. Однако сильней визга и рев. комедий тревожили отца Павла статейки. Еще в начале года 19-го года появилось в посадской газете «Трудовая неделя» хвастливое сообщение: вскроют хранимые в Лавре мощи Преподобного Сергия! Правда, тогда же и экклесия народная состоялась. На собрании этом многолюдном, наместник Лавры архимандрит Кронид воззвал к верующим: «Защитите святые мощи от поругания!» Только не помогло слово наместника. Не Бог, а злые люди в те дни предопределили судьбу Лавры и находящихся в ней святынь на долгие годы! Приговор «черносотенному духовенству» был подписан. Началась конфискация лаврского имущества. Но тут Всевышний, видно, сжалился: назначены были в Комиссию по охране памятников старины сам отец Павел, искусствовед граф Олсуфьев, иконописец граф Комаровский и другие верные вековым устоям люди. Они-то и сохранили всё ценное, не дали разграбить и развеять по ветру лаврские святыни и почитаемые вещи…

Одна тревога прирастала к другой. Поздним апрельским вечером, перед самой Страстной – стук в окно: осторожный, не милицейский, не воинский. Молодая, статная, прикрывшая лицо тёмным платком дама. Отец Павел вгляделся и отступил от окна: супруга местного комиссара! Женщина, не уходила, постучала ещё. Пришлось выйти. В четверть голоса ночная гостья попросила: «Примите исповедь, отец Павел. Здесь… сейчас… ни минуты не медля…»

Прятавшийся за деревом соглядатай-расстрига мял и тёр левое ухо. Третьего дня, как назло, огромный чирей на козелке выскочил! От боли и негодования на прицепившуюся не ко времени болячку расстрига даже подпрыгнул, но уловить сумел слова ничего подозрительного не содержавшие: «Кости… Лавра… Опиум для народа… Лавра… Опиум… Кости».

Плюнув, отправился расстрига к своей давней знакомой, шепча по дороге: «Я вам покажу Страстную, я вам такой пост у ворот Лавры устрою, обкушаетесь, святые отцы. Тогда враз к опиуму и потянетесь, друг друга им обкуривать станете!..»

Не дожидаясь утра, густо-облачной ночью, заскочив по дороге на Валовую к графу Олсуфьеву, проследовал отец Павел вместе с ним в Лавру. Красноармейцу показали мандат Комиссии по охране ценностей и в темноте лаврского двора растворились. Решение отделить череп Преподобного и спрятать его от поругания в надёжном месте, созрело у отца Павла сразу после ухода комиссаровой супруги. Решение – терзало и мучило. Но он знал: именно такое решение и есть высшая правда нынешней ночи!

Тьма во дворе Лавры стояла кромешная и мерцавший одиноко фонарь тьму эту лишь углублял. Действовали раздумчиво, не спеша. Благо, соглядатаев в этот час ни в лаврском дворе, ни близ Троицкого собора не наблюдалось. Выставленные на крышах армейцы глядели в непроглядную ночь, часовой у дверей Троицкого собора, привалившись к стене, спал. «Спи, сердешный, спи…» – попросил его негромко отец Павел. Красноармеец засопел и во сне сладко заулыбался.

В те минуты лишь одного не мог решить священник: как и чем прикоснуться к главе Преподобного? Руками? Невозможно! Чем же? И тут припомнилось ему прежнее, припомнилось дальнее, ставшее вдруг ощутимо близким…