Голодная кровь. Рассказы и повесть

– Да прикажи в монастыре том мужском и женском, монахам быть в шутовских одеждах, с колокольцами и стручками гороховыми в связках вокруг шей. А монашенкам прикажи не Богу служить, а твоей и моей крайней плоти. Всем, кроме одной. Эту одну для особого посмеяния держать будем. На вороную кобылу посадим, тело белое для запоминания ещё разок обсмотрим, катюгу с кнутом за кобылой пустим и, пока вкруг монастыря та кобыла объедет, должно тело монашенки стать чёрно-красным. А опосля объезда, позадь монашенки два чёрта должны на кобылу усесться. То-то смеху будет!

– Что в чертях-то смешного, дурачина!

– Так ить это твои собственные, верноподданные черти будут. И пускай будут они красными, как раки варёные. Мы с тобой и возгласим: мол, только-только в аду, в казане огромном их сварили и к нам сюда для необходимой надобности доставили. Черти похрустывать кожуркой станут, красным рачьим покровом дураков к себе приманывать начнут!

Здесь царь Иван вместо смеху рассерчал не на шутку.

– Так это игра такая, или взаправду подпихиваешь меня монастырь с чертями-раками основать?

– Может, взаправду, а может, и понарошку. Как знать, осударь? Я ить и назад и вперёд глядеть силу имею. Вот и вижу впереди: певчие на небесах по тебе панихиду шутейно справляют. А на кремлёвской площади – наоборот – народец прутьями пушку твою сечёт. Вижу ещё и другое: 2000 невест во дворец к тебе доставляют. И по наущению дохтура Бомелия ты мочу одной из девиц в стакане из гутного стекла рассматриваешь. А шут – не я, не я, другой! – от такого просмотра за портьерой смехом давится. И ещё много чего вижу. Да только от такого подглядыванья за прошедшим и будущим злость меня аж до костей пробирает. Потому как чую: солоно мне от шутовской моей дерзости придётся. Но опосля – вроде сладко станет. А у тебя всё шиворот-навыворот получится: сперва сладко, а потом, целую бочку прогорклого житья-бытья выхлебать тебе придётся.

Царь Иван ещё пуще нахмурился, шут приметил, заскакал, запрыгал на одной ноге:

– Вру, вру! Всё вру! А вру оттого, что подличаю. А ты, ясный наш полумесяц, ты завсегда одну правду молвить изволишь.

Царь Иван, услыхав про полумесяц, намёка не понял, нежно, как девушка, зарделся.

Видя перемену, Гвоздь осмелел:

– А что, ежели игру покруче затеять? На кой чёрт нам в монастыре остолопиться? Лучше престолами поменяемся. Смеху-то будет, смеху! Я денька три-четыре на Царском месте посижу, а ты рядком на кошме уляжешься. И престол шутовской тебе близ кошмы соорудим.

– Што за престол такой шутовской?

– А лубяной престол. И на том лубяном престоле, вместо царя – горшок ночной в виде медной лохани выситься будет. Горшок вместо царя! Животики надорвёшь от смеха! А потом сядешь ты на тот горшок, что нужно справишь, освободишься, наконец, от царской тяжести, и на мой престол из чистого злата, камнями драгоценными утыканный, исподтишка поглядывать станешь.

– На твой престол поглядывать? Так ли я понял?

– Снизу, снизу, шутяра ты этакий, поглядывать будешь! Да смотри, не засиживайся долго на медной лохани! Сделав дело – вставай, бегай, сокочи сорокой, кричи курой, смеши меня до упаду!

– До упаду, говоришь? Мы ж ещё толком не договорились, а ты меня, государя, уже шутом кличешь, на медную лохань сажаешь.

– Так это потому, что боюсь, не согласишься ты. А теперь, когда я тебя именем таким окликнул – ты уже прямой шут и есть. И хорошо, и смешно мне от этого, истинный Бог. Чаю, и тебе, шут Иван, смешно до усерачки будет.

– Чтой-то сегодня не рассмешил ты меня, шут Осип. Под шкуркой смеха твоего – иное чуется! Шут на престоле – боль и погибель. Даже на час – шут на престоле страшен. Да и что станешь ты на троне делать? Какие указы подписывать? Ещё обделаешься от страха!

– Истинно, истинно так. Всенепременно обделаюсь! А ты, бывший царь Иван, бздо моё обонять будешь и, глазки зажмуря, зачнёшь твердить, как и я твердил в прошлом годе: «Корицей и мёдом запахло! Корицей и мёдом, да как сладко!..» Тем часом дело важнецкое я сотворю: вновь чужеземцев призову, они вам зальют сала под кожу, заставят в пост обмочить хвост! Вот тогда – не будь я лягушкин сын – по-старокняжески заживём. Каждый князь опять сам себе хозяин будет. Больше княжеств – больше хмельного веселья. Регот, гогот, пырсканье и умора вокруг! Пырская и регоча, мы тебя в бочку как раз и законопатим, и вниз по речке Копытовке спустим. Станешь ты трубить из той бочки в отводную трубу, словно падший ангел в толщу вод загнанный. Народ на берег высыплет, кривляясь, провожать тебя станет! Навсегда, насовсемушки! Вот смеху-то будет, ёк-макарёк!

Царь Иван от картины такой стал бледен и словно бы закаменел на месте. Только щека от гнева подёргивалась.

– Что замер, как еврашка у норки? Смешно ведь! Смейся, царь, уводи душу от гнева и печали!

– Кому смешно, – а кому и горе от смеха такого приключиться может.

Чуя, что перебрал, Осип вдруг присел на корточки, растянул рот пальцами до ушей, потом заквакал, запрыгал лягвой.

Здесь государь, наконец, рассмеялся, и, не проронив более ни слова, удалился.