Голодная кровь (Рассказы и повесть)

Енин вчерашний наскок Терёху развеселил. «Теперь, небось, в поезде на сиденье аж подскакивает. Про египетский цирк читает. Ищет в сценарии зашифрованные сообщения. И ведь ничего, сволочь, не добился, но доносить продолжит. Вот и выходит: не живёт нынешний строчкогон без доноса! Обязательно начнёт мои каракули по инстанциям рассылать…

Здесь Терёха заторопился, мигом собрался и покатил вместо речки Вороны в Областной музей. По дороге снова пришло сообщение от Самохи: «Все гавайянки – дешёвки! Что креолки, что филлипинки. Но много о себе понимают. Цирк для них сплошное дурачество и фокусы с попугаями. Скоро вернусь. Ох, и закатим с тобой представление! Опять, ёксель-моксель, цирко-театр устроим. Помнишь «Чудесную Маротту»?

И Терёха вспомнил. Но не придуманный им когда-то цирковой спектакль. Цирковой шатёр своего детства вспомнил.

А вспомнив, не доезжая двух кварталов до музея, машину отпустил, присел на скамейку, и глубоко, со свистом, втянул в себя сладко-волнующий воздух города Во.

Жизнь будничная, не-московская и не-африканская: с уютными магазинами и крохотными базарчиками, с холодной окрошкой и горячими пирожками, с ласкающим нёбо вином, с рыбами плещущими хвостами в водохранилище, с белыми и коричневыми бабочками, которые вот-вот должны были суматошно и счастливо зашнырять над кустами, – овеяла его прелестью и простотой. Заволоклась паутиной эпох улица Веры Фигнер, вместо неё лёг под ноги пышущий зелёным цветом Петровский остров, ныне пустующий, а когда-то работный и весёлый, взлетела и опустилась, подобно птице, пробующей повреждённое крыло, жизнь дивно-русская, потаённо-ласкающая, только ему предназначенная, уводящая постепенно от будоражащих видений и рваных ран.

А ещё увидал Пудов Терентий, бегущие рядом, близко, совсем недалеко от скамейки, на которую присел, реки времён.

Чисты и прозрачны были эти реки! То машкерадное Невско-Петровское время в них отражалось, то плескало у ног разбойное время питаемой снегами полноводной Вороны, то Москворецкое затейливо-купеческое время, несущее в своей струе цветные старинные теремки, прогулочные плоскодонки, причудливые, хорошо выструганные ярмарочные деревянные игрушки. Но радость была в том, что все эти времена плыли-уплывали, однако без следа не пропадали, постоянно обозначая себя где-то совсем недалеко, чуть ли не за спиной. А вот что оставалось прямо перед глазами, что слегка приподнимало и покачивало Пудова – так это время собственное, которое, как и советовал Терентий Африканец, он, сидя на скамейке, направил в неизведанное русло.

Вбок, в сторону, вбок!

Где-то в глубинах музея задрожал и стронулся со своей полки шутовской жезл.

Шевельнулись ослиные уши: вверх, вверх – книзу! В сторону, вбок – обратно! Выострился, как шило, коричневый деревянный язык. Головка резная стала расти, укрупняться. Снова чуть в сторону, назад, вперёд. Жизнь деревянная входила в силу, становилась крепче, звучней. И вдруг с треском переломилась: шутовской жезл упал на пол, – движения пресеклись, резную головку затянул плотный музейный морок…

Тут сердце Терёхино и дало сбой.

Глаза сами собой закрылись, а потом широко открылись вновь: потому как прямо из околомузейного пространства, заторопился он, шлёпая крохотными ботиночками на резиновом ходу, в звенящий от яркого света полудетский, полумладенческий цирк.

Цирковая семья

Варюха забеспокоилась. Ещё раз обведя взглядом корабельный Теллермановский лес, а вслед за ним слияние двух рек Хопра и Вороны, решила: хватит любоваться! Городок Борисоглебск, основанный в 1698 году по указу Петра Великого, ей нравился, даже пожить здесь месяц-другой захотелось. Однако до этого свою и родительскую жизнь наладить следовало. Сценарий для нового цирко-театра, написанный Терентием Фомичом, подтолкнул к мысли: хорошо бы стать укротительницей этого нового дела! А что? Наверняка получится. И Паучок поможет, глядишь, пиар организует.

– Вчера батяня на сообщение не ответил и сегодня молчит. Походу случилось что-то. Может, приболел. Поехали назад, Паучок.

Паутинщик беспокойства Варюхина не разделял, но на всякий случай быстренько согласился: рука у шестнадцатилетней Варвары оказалась тяжёлой и скорой.

– Сейчас, сейчас. Перекачаю только Бориса и Глеба с досок.

– Ладно, давай быстрей, я пока батянины записи полистаю.

Подстелив газетку, Варюха присела на брёвнышко, вынула исписанные круглым почерком листы, стала читать.

Предуведомление

– Так, ну это пропустим. Ага. Агашечки. Вот оно! И стрёмно как!