Голодные дочери голодающих матерей

— Знаю, я дала маху, — признаю я. — Теперь ничто не насыщает, и голод не проходит. А что делать, не знаю.

Мама вздыхает.

— Ты распробовала убийцу, и обратной дороги нет. Тоска по этой остроте ощущений не пройдёт до самой смерти. А живём мы долго, Меймей.

А ведь я не знаю, сколько ей лет, приходит мне в голову. Её старые, штопаные-перештопаные мысли скроены из лоскутков опыта других людей. Как давно она борется с этим состоянием, с этой отчаянной, гложущей жаждой?

— Возвращайся ко мне, — говорит между тем мама. — Здесь полно банд, улицы так и кишат едой. Даже выходить не надо — приоткрой окошко и почуешь, как назревает. Злые умыслы, ножи, пули…

Меня передёргивает. Рот наполняется слюной.

— У меня теперь своя собственная жизнь. Я не могу просто так взять и всё бросить, ма.

Как не могу и жить в этой квартире — без солнечного света и свежего воздуха, в густом смраде сожалений и злобы.

— Ладно, ты останешься там — и что? Потеряешь контроль, попробуешь на зубок Айко? — Она видит, как я каменею. — Ведь ты ей небезразлична. Держись от неё подальше — так будет лучше для всех. Не дай небо повторится история с твоим отцом. — Она тянется взять мою руку, но я её отдёргиваю. — Оставайся здесь, Меймей. У нас нет никого, кроме друг друга.

— Не хочу. — Я пячусь и задеваю плечом мусорный курган. Как бы не похоронить нас обеих в подгнивших мягких игрушках. — Здесь небезопасно, ма. Зачем ты вообще живёшь здесь?

Мама кашляет. Её глаза блестят в полутьме. Яростным приливом набухает хехеканье, доносящееся от коллекции банок. Бывшие кавалеры раскачивают свои клетки.

— Однажды ты поймёшь, Меймей, что можно думать не только о себе.

Здесь я поворачиваюсь к ней спиной и прокладываю дорогу назад сквозь мусор и вздор, которыми набита её квартира. Умирать я не хочу, но и жить как мама, отшельницей, за баррикадами из ненужных вещей и просроченных воспоминаний… по мне, такое хуже смерти.

Банки косятся мне вслед и хехекают, и мама не пытается меня догнать.

Стремясь поскорее стряхнуть липкий запах Флашинга, я прыгаю в поезд, и только он выезжает из туннеля, как я уже снова в «Тиндере». Слёзы (растрясло движением) застилают глаза. Я сердито их утираю и вижу на экране женщину с гладкими тёмными волосами, в очках с тонкой черепаховой оправой. Улыбка чуть стеснительная, но на удивление красивая. Фон — городской пейзаж. У женщины круглые щёки, а лицо кажется странно плоским. И, конечно же, её сопровождают фантазии, столь крепкие, что текут с экрана густыми, одуряющими миазмами. Мириады глаз глядят на меня в упор, и кожа идёт мурашками.

Я пробегаю взглядом информацию в её профиле, сердце стучит так сильно, что кровь пульсирует в кончиках пальцев. Выглядит относительно молодо, хотя по возрасту годится моей матери в сёстры. Любит: хорошую еду, проводить дождливые дни в музее Клойстерс, делать набеги на букинистические лавки. Место жительства: Манхеттен.

Она немного похожа на Айко.

На моё сообщение она отвечает сразу. Пока мы флиртуем, меня знобит от холодного пота и адреналина. Мир стал чётче и резче, и я почти слышу, как смеётся бутылка с Гарви. И вот наконец слова, которых я жду:

— Я не прочь с тобой встретиться. Как насчёт сегодня вечером?

Я ненадолго заскакиваю домой и прихорашиваюсь. Потом с колотящимся сердцем сажусь на поезд до нижнего Ист-сайда. Губы аккуратно наведены красной помадой, тело под модным выглаженным жакетом бьёт дрожь, в сумочке две мамины стеклянные банки.

* * *

Её зовут Сео-юн. Она смотрит, как я ем (её взгляд перескакивает с моего рта на моё горло и обратно), и улыбается так тонко, что её улыбкой можно порезаться.

— Люблю такие места, — говорит она. — Аутентичные заведеньица всего на дюжину посетителей. Не бывала ещё в «Хару»?

— Нет, — бормочу я. Палочки для еды путаются в пальцах, ознобливо стучат одна о другую, и еда не доходит до рта. Сео-юн пахнет волшебно. Я ещё не встречала такого богатого, такого исковерканного ума. Злонравия, которое можно по праву сравнить с изысканнейшим десертом.

Приведу сучку домой и вскрою сверху до…

Я уже ощущаю её вкус. Пообедаю как никогда.

— Ты не поверишь, — говорит Сео-юн, когда официант — кроме него из персонала только повар — приносит следующий чайник, — но этот ресторан был когда-то простым ларьком в японском метро.

— Вот это да! Поразительно!

— Вот именно. Я рада, что они появились на Манхеттене.

За её добрыми глазами извивается, как хвосты крысиного короля, путаный клубок древних безобразных мыслей. Ещё не видела столько их в одном месте. Они выползают из её рта и ушей, скользят по воздуху на чешуйчатых ножках, их голоса сливаются в грозный саранчиный стрёкот.

Уже видно: я у неё не первая. Но ведь и она у меня тоже.