Голодные игры

Я надеваю носки, они уже почти сухие. Заставляю Пита надеть куртку. Он совсем замерз, промозглый холод пробирает насквозь. Настаиваю, что буду дежурить первой, хотя ни он, ни я нe ожидаем, что кто-то явится в такую погоду. Пит соглашается при условии, что я тоже залезу спальный мешок. Я не возражаю, так как уже вся дрожу. Две ночи назад у меня было чувство, будто Пит в миллионах миль от меня, зато сейчас застигнута врасплох его близостью. Мы укладываемся, Пит подсовывает мне под голову свою руку и обнимает, словно защищает даже во сне. Меня давно никто так не обнимал; с тех пор, как умер отец и я отдалилась от матери, ничьи руки не внушали мне такого чувства безопасности.

Я лежу в очках и вижу, как капли дождя разбиваются о пол пещеры. Ритмично и убаюкивающе. Несколько раз я начинаю дремать и тут же просыпаюсь, злясь на себя и чувствуя вину. Выдерживаю так три-четыре часа, потом бужу Пита. Он, кажется, не против.

— Если завтра дождь перестанет, я найду нам место высоко на дереве, и мы сможем спать оба, — обещаю я, погружаясь в сон.

На следующий день с погодой все так же. Ливень не прекращается ни на минуту, как будто распорядители всерьез задумали нас утопить. От раскатов грома трясется земля. Пит собирается пойти искать еду, но я отговариваю: сейчас ничего дальше своего носа не увидишь, только вымокнешь до нитки. Он и сам это понимает, просто от голода уже хоть на стену лезь.

Еще один день клонится к вечеру, и никаких признаков перемены погоды. Хеймитч — наша единственная надежда, а он не дает о себе знать: то ли денег мало — а цены сейчас запредельные, — то ли недоволен впечатлением, какое мы производим. Скорее второе. Я первая готова признать, что смотреть на нас сейчас не потрясающе интересно. Голодные, ослабевшие, почти не двигаемся, стараясь не потревожить раны. Сидим, укутавшись в спальный мешок, тесно прижавшись друг к другу — ясно, что не из-за большой любви, а из-за холода. Бывает, задремлем для разнообразия.

Да и как дальше развивать наши романтические отношения? Вчерашний поцелуй удался неплохо, но как опять направить дело в нужное русло? В Дистрикте-12 я знала девушек, для которых это проще простого, однако у меня никогда не было ни времени, ни желания заниматься такой ерундой. И потом, от нас явно ждут не просто поцелуя, иначе бы мы получили еду еще вчера. Что-то подсказывает мне, что обычными знаками любви тут не отделаешься. Хеймитч хочет чего-то личного, хочет, чтобы мы изливали душу перед публикой. Разве не на это он подбивал меня, когда готовил к интервью? Даже думать противно. Мне, а не Питу. Может, попробовать разговорить его?

— Слушай, Пит, — беззаботно говорю я. — На интервью ты сказал, что любил меня всегда. А когда началось это «всегда»?

— Э-э, дай подумать. Кажется, с первого дня в школе. Нам было пять лет. На тебе было красное в клетку платье, и на голове две косички, а не одна, как сейчас. Отец показал мне тебя, когда мы стояли во дворе.

— Показал отец? Почему?

— Он сказал: «Видишь ту девочку? Я хотел жениться на ее маме, но она сбежала с шахтером».

— Да ну, ты все выдумываешь! — вырывается у меня.

— Вовсе нет. Так и было. Я еще спросил отца, зачем она убежала с шахтером, если могла выйти за тебя? А отец ответил: «Потому что когда он поет, даже птицы замолкают и слушают».

— Это правда. Про птиц. Точнее, было правдой, — говорю я.

Я удивлена и неожиданно растрогана тем, что пекарь так сказал Питу. И еще... возможно, мне не хочется петь не оттого, что я считаю это пустой тратой времени, а оттого, что пение и музыка слишком сильно напоминают об отце?

— А потом, в тот же день, на уроке музыки учительница спросила, кто знает «Песнь долины», и ты сразу подняла руку. Учительница поставила тебя на стульчик и попросила спеть. И я готов поклясться, что все птицы за окном умолкли, пока ты пела.

— Да ладно, перестань, — говорю я, смеясь.

— Нет, это так. И когда ты закончила, я уже знал, что буду любить тебя до конца жизни... А следующие одиннадцать лет я собирался с духом, чтобы заговорить с тобой.

— Так и не собрался, — добавляю я.

— Не собрался. Можно сказать, мне крупно повезло, что на Жатве вытащили мое имя.

Секунду-другую меня переполняет почти идиотское счастье, а потом я просто не знаю, что думать. Разве мы не должны придумывать подобную чепуху, чтобы казаться влюбленными? Но рассказ Пита так похож на правду. Потому что в нем есть правда. Об отце и птицах. О красном платье в клетку... у меня действительно было такое, а потом его носила Прим, пока оно совсем не превратилось в лохмотья уже после смерти отца. И еще это объясняет, почему Пит ценой побоев отдал мне хлеб в тот ужасный голодный день. Если сходится так много, то... может быть, и остальное правда?

— У тебя... очень хорошая память, — говорю я, запинаясь.

— Я помню все, что связано с тобой, — отвечает Пит, убирая мне за ухо выбившуюся прядь. — Это ты никогда не обращала на меня внимания.

— Зато теперь обращаю.