Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)

В этих словах столько горечи и разочарования, что я едва сдерживаюсь, чтобы не отвернутся, скрывая собственные эмоции. Она не должна знать правду. И никто не должен. Поэтому я просто качаю головой.

– Нет. Не она.

–За что тебя так? – не унимается мужчина в солдатской форме.

– Ясное дело – не сдал своих, – поддерживает его второй.

Они продолжают беседу, но я не пытаюсь принять в ней участия. Слишком ярким отпечатком в сознании осталась она – охотница, которая едва не оборвала мою жизнь. Ожесточенные черты лица. Ледяные глаза. Холодная, надменная улыбка. Жестокость. Озлобленность. Ненависть. Я чувствовал эту ненависть. Ощущал, как она высвобождается с каждым новым ударом.

Нет. Китнисс больше нет.

Моей Китнисс больше нет.

Была ли она моей?

Нет. Даже отчасти.

Много ли я потерял?

Не слишком, по меркам нашего времени.

И есть ли о чем жалеть?

Переродок. Он уничтожил ее. Испепелил внутренности. Испепелил ее саму до основания. Она ненавидела меня. Ненавидела не притворно, а по-настоящему. Что, если бы она не остановилась? Она смогла бы убить меня?

Я жаловался, что разбейся я о землю – и смерть стала бы беспричинной и глупой, погибни я от изнеможения – и люди подняли бы меня на смех. А теперь, попробовав каково это: едва не умереть от руки человека, которого любишь больше самой жизни, готов отказаться от нее без особых привилегий на возвращение. Испепелена. Уничтожена. Больше не она.

– Сегодня в обед, – врывается в мои мысли чей-то голос.

Я поднимаю свой затуманенный взгляд на девушку в ободранном платье. Она смачивает повязку в сточной жидкости и вновь кладет ее мне на лоб.

– У вас жар. И сотрясение, кажется, – она виновато опускает взгляд в пол. – Вы так кричали. Все звали ее, просили прощения и молили о пощаде. И раз за разом все громче. Это было так… ужасно.

Значит, я все-таки звал ее. А кого еще я мог звать?

Киваю коротко, не придав этому особого значения.

– Вы видели ее?

Синие глаза уставляются на меня в мольбе, будто этот ответ мог изменить хоть что-нибудь.

– Нет, – отвечаю грубо и тихо. – Она такая же пешка в руках Койн, как и я.

– Но видео…

– Монтаж.

Девушка возвращается к обработке руки. Когда она пытается отодрать чуть присохший бинт, я едва не захожусь в приступах агонии. Будто вместе с кожей, она сдирает скальп. На рану смотреть противно, но девушка не дрогнула. Сменила повязку (грязные бинты, чуть более чистыми), полила сточной жижей, чтобы сукровица не впитывалась в ткань столь быстро.

– Вы скучаете по ней, верно?

Такой простой вопрос пробуждает во мне целую бурю абсолютно лишних эмоций. Это ведь уже неважно, а все равно отвечаю:

– Конечно.

– Тогда, все будет в порядке, – говорит она, слабо улыбаясь мне.

И все это не имеет значения. Хеймитч либо успеет, либо… Либо погребет наши последние надежды под слоем пепла. Я прикрываю глаза, вдыхая запах мочи и сырости. Боль стихает постепенно, а вот тело все еще подрагивает, будто от ломки. Жар спал. А озноб нет. Как и страх. Он не прошел. Китнисс. Ее разъяренные глаза. Жуткий оскал, похожий на улыбку. Она совпадала с той Китнисс, которую рисовал переродок. Не хватало лишь светящихся глаз, жутких клыков и крови на ее мелованном лице.

И неожиданно для себя я вспоминаю сова, ненароком брошенные кем-то незнакомым:

– Что значит «сегодня в обед»?

– Расстрел, – вмешивается мужчина в солдатской форме. – Нас всех расстреляют сегодня в полдень.

– Недолго нам осталось, – тихо шепчет девушка, глядя на отца.

– Скоро увидимся с мамой. Не горюй, родная.

В этих отцовских словах слишком много горечи. Дочь слишком отчаянно прижимается к нему. Старушка в углу приникла к земле, будто стараясь срастись с нею.

Хеймитч. Ты должен успеть. Ты должен предотвратить весь этот ужас. Ты должен попытаться, старый пес. Не подведи меня. Не подведи этих людей.

Я гляжу прямо перед собой. Сырая комната отгораживается от прохода железными прутьями под напряжением. По ним все еще бежит ток. А значит, переродок прав: выхода – нет. Словно лабиринт, закрученный по спирали, который так или иначе извернется и станет для всех нас смертельным приговором. Мы все мечтали о лучшей жизни. Я – с Китнисс, а отец в солдатском кителе со своей семьей. Может, Панем был проклят? Может, катаклизмы лишили нас воли, а Капитолий – по праву – должен принадлежать таким как Сноу? Таким как Койн?

«Слишком много освободителей. И слишком мало освобожденных.»

Но это не мешало быть народу единым целым. Рано или поздно тирания падет, а сегодня – прямо сейчас – мы пишем историю.

– Надежда – это единственное, что сильнее страха, – бросаю я в пустоту, вспоминая слова Китнисс.

Пустота давит на грудь. Рука ноет от каждого моего мимолетного движения. Дышать все так же больно. А виски сковывает пульсирующая боль. Я падаю. Падаю в пропасть разочарования и безнадеги. Мысли добивают, окончательно, а воображение рисующее смерть моих сокамерников становится вендеттой. Но. Всегда было это чертово «но».

Китнисс – Сойка. Китнисс – Символ. Китнисс – Пламя.

А я – Восставший.

– И то верно.