Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)

– Её крутят второй день. Радуют зрителей.

– Я не знала, что все так будет. Я подписала этим детям смертный приговор.

– Не ты одна, – тихо отзывается ментор.

– Мне кажется, Койн уже знает, что я вернулась.

– Вернулась? Что-то не слишком похоже, что ты вернулась, солнышко, – насмешливо говорит он. – Синяки под глазами, бледная кожа, нужна ты ей?

– Она пыталась меня убить, тогда, на Квартальной бойне! – возражаю я.

– Но оставила в живых…

– Это потому, что я была не меньше и не больше, чем обессиленная марионетка…

– А теперь? – спрашивает он.

Я молчу. Сложно сказать. Но с осознанием того, что Прим перестала говорить со мной, и ее присутствие в моей жизни улетучилось, я почувствовала себя свободной. Кандалы боли спали, и я стала дышать, как дышит новорожденный: прерывисто, быстро, не жалея собственных легких.

– Теперь я вернулась. Постараюсь.

– Ты составишь мне компанию? – дружелюбно спрашивает Хеймитч. – Я собирался устроить праздничный ужин.

– У тебя каждый день – праздник.

– Но сегодня у меня гости, – отвечает он.

– Гос…

Договорить я так и не успеваю. По лестнице спускается он. Спокойный, расчетливый – напоминает меня на первых играх. Он вытирает влажные пшенично-золотые волосы и заставляет меня замереть. Будто боясь спугнуть, я не моргаю и не отрываю взгляда от Пита Мелларка. Парня-табу.

========== Глава 2 : Сойка-пересмешница ==========

По телу будто пропустили ток. Сказать, что я была огорошена, значит, не сказать абсолютно ничего. Пит не изменился – точнее, не изменился относительно того, когда в последний раз мы виделись с ним на площади в Капитолии, на смертной казни Сноу.

Не было в нем настоящем и проблеска прошлого Пита: той доброй, обнадеживающей улыбки, которая заставляла меня подниматься и вести бой дальше, тех излучающих добра глаз и бесконечно искреннего сердца, которое когда-то любило меня.

Хотя – давайте будем откровенными – сказать, что мною двигала бесконечная любовь к этому парню, нельзя; я была обязана Питу, а значит, Семьдесят Пятые Игры должны были принести ему победу, пусть даже ценой моей собственной смерти. Но все пошло не так.

Собираюсь с мыслями. Последний явно лишний вздох, и я уже собираюсь говорить.

– Привет, Китнисс, – перебивает меня Мелларк.

Что ж, из его уст мое имя звучит даже приятно.

– Привет.

Снова натянутая тишина. Чертов Хеймитч! Его умение говорить нужные вещи в нужное время неожиданно улетучилось. Он смотрит на нас двоих, ожидая, наверное, последующих реплик. Я испепеляющим взглядом смотрю на ментора и словно спрашиваю: «Чего ты ждешь от меня, если еще месяц назад он пытался меня убить?».

«Попробуй быть дружелюбной», – взглядом отвечает Хеймитч.

– Как ты? – выдаю я.

– Отлично. Вернулся из Капитолия десять минут назад, – как ни в чем не бывало отвечает он.

– И успел побывать в душе?

– Меня не выпустили за пределы города без фирменной прически. Новый стилист – отстой.

Что-то в его словах было такое непреодолимо искреннее, что я улыбаюсь. И ловлю себя на этом, как будто мне это запрещено. Но нет, в комнату не врываются миротворцы, не выбивают плетью на моей спине кровавое месиво. В комнате продолжает витать аромат корицы.

– Китнисс, – прерывает его Хеймитч, – идем на кухню.

Я отвлекаюсь от голубых глаз Мелларка и иду вслед за Хеймитчем. Когда ментор закрывает за нами дверь, я говорю:

– Спасибо.

– Ты выглядела еще хуже, чем на Жатве, в день, когда выпало её имя…

Меня передергивает. Все бояться произносит ее имя. Будто сокрушив воздух, оно принесет только боль и разочарование.

– Прим.

Хеймитч бессознательно кивает.

– Врачи говорят, ему нельзя нервничать. Контактировать с чем-то, что слишком явно напоминает ему о прошлом, иначе приступы станут неконтролируемы.

– И ты молчал? – взрываюсь я.

– Если бы ты развернулась и ушла, это выглядело бы, по меньшей мере, нелепо. Да и стоит ли пропускать прекрасный ужин в хорошей компании, потому что эти докторишки бьют тревогу почем зря? А, солнышко?

– Это опрометчиво!

– Это нормально, Китнисс. Перестань учить меня, а нет – убирайся. Я не стану подтирать тебе сопли, как бы прекрасно не относился к Сойке-пересмешнице.

Я понимаю, что коснулась самого дорогого Хеймитчу – его самолюбия. Я умолкаю. Молча сервирую стол и помешиваю рагу в казанке. Ментор поджаривает беличье мясо так умело, будто всю жизнь простоял у плиты.

Я чувствую, как во мне просыпается что-то давно забытое, уютное и всепоглощающее, что не обращаю внимания, когда добрая половина рагу превращается в угольки.

– Взял на кухню на свою голову! – грозно говорит ментор. – Зови Пита, будем жевать твои угли.

Пит оставался в гостиной. Он перелистывает какой-то старый обтрепанный альбом и не обращает на меня внимания, даже когда я подхожу вплотную.

– Что это?

– «Альбом Памяти Хеймитча Эбернети», – отзывается он.

– Откуда он у тебя? – спрашиваю я.

– В комнате, куда меня определил Хеймитч, она лежала на самом видном месте.

Я с опаской усаживаюсь рядом с ним.

– Что там? Внутри.

– Фотографии, записки, пометки, подписи… Это те люди, которых он не хотел забывать и забыл.

– С чего ты это взял? – удивляюсь я.