Голодные Игры: Восставшие из пепла (СИ)

– Я помню, что мог пойти абсолютно на все ради тебя, – спокойно отвечает Пит, – И если надо было умереть, я не задавал себе лишних вопросов: это нужно было ради твоего спасения и это главное. Я был слишком сильно влюблен в тебя.

– Теперь это кажется глупым, – выдавливаю я, – Это было слабостью и теперь ты, наконец, избавился от нее.

Пит пронзительно вглядывается в мои черты лица. Я замечаю хмурую складку между его бровей. Проходят еще долгие, мучительные минуты прежде, чем он качает головой, в знак протеста.

– Я бы назвал это чем угодно, но только не слабостью. Разве слабость позволит двум трибутам выбраться с арены? Дважды, хочу тебе напомнить. Я был не опрометчивым героем, Китнисс. Я был бесстрашным человеком, готовым на все ради человека, которого я любил.

– Но это глупо! Я играла, Пит, понимаешь? Играла! Конечно, я думала, что это часть твоего хитроумного плана. Конечно, я считала, что я спасаю нам жизнь, но при всем этом я уничтожала тебя.

– Ты не могла знать наверняка…

– Трудно было не заметить, что все по-настоящему, – кричу я, – Мне … мне стыдно. Я бы все изменила, если бы могла.

– И чтобы ты сделала? – шепчет Пит.

Его пальцы касаются моей щеки, и я чувствую жар, который окутывает меня. Желудок сворачивает в тугой узел, а внутри зарождается знакомый голод. Неужели он всегда будет производить на меня подобное впечатление?

Я, наконец, поднимаю глаза. И прежде, чем я успеваю ответить, с моих губ слетает то, о чем в последующем я наверняка буду жалеть.

– Я бы не оставила тебя на арене. То, что стало с тобой целиком и полностью моя вина, – дыхание перехватывает, и я словно рыба, делаю несколько необходимых глотков воздуха, – Я… я уже не справляюсь со всем этим без прежнего Пита. Это словно игра: ты приближаешься ко мне хотя бы на шаг, а уже на следующий день все приходит в норму, и мы снова друг другу никто.

Слова даются с трудом. Складывается ощущение, что революционные речи даются мне куда проще, чем искренние признания, которые открывают мою душу. Я морщусь, пытаясь найти подходящие слова, но их нет. Пит выжидающе молчит. Помощи ждать не от кого.

– Я не знала, что твое присутствие спасает меня. Не только от кошмаров, но и от реальности.

Он неотрывно смотрит в мои распахнутые от ужаса глаза. Что-то настойчиво знакомое треплется на языке; что-то, что в прошлый раз на арене Семьдесят Пятых Голодных Игр я так и не успела сказать. Тогда мне казалось, что времени предостаточно, но теперь я знаю, что счет идет на секунды.

– Китнисс, не вынуждай себя, – неожиданно говорит напарник.

– Заткнись, пожалуйста, – негодую я.

Пит смеется. Не громко и не тихо, но по-настоящему, искренне, живо. Он кивает головой в знак согласия. Я продолжаю цепенеть от ужаса, вслушиваясь в биение собственного сердца. Нет, я не могу. Мне ведь не сложно переступить гордость? Чего уж, казалось бы, проще? Ведь Сойка переживала и не такое; Сойка встречала смерть; Сойка становилась символом; Сойка держалась восстания; Сойка - живая легенда. Но я – Китнисс. Девушка, оставшаяся и телом и духом посреди лугов, окутанных можжевеловыми ароматами близлежащих лесов, рядом с Прим, мамой и Гейлом.

Я чувствую, что это рубеж, который мне нужно преодолеть вместе с Питом: только с ним и никем больше.

Откликаясь на мои мысли, моя рука слабо касается его свободной ладошки, стараясь переплести наши пальцы. Это сплетение – нечто забытое и вычеркнутое, клубится дымкой на задворках моей памяти. Но чувствуя его прикосновения “на вкус”, я вспоминаю все заново. Воспоминания являются кадрами, вспыхивающими и угасающими. Парад Трибутов. Пещера. Дистрикт-12. Тур Победителей. Арена. Тринадцатый. Подвал Тигрис. Обрыв.

Нас больше не было. И не должно было быть.

– Черт возьми, Пит, – я сдаюсь, – ты мне нужен.

Никаких эмоций. Никакой ответной реакции. Никаких чувств. Одни только ладошки все еще соприкасающиеся друг с другом. Я неотрывно наблюдаю за своими длинными, исполосованными белесыми шрамами, обкусанными ногтями, красноватыми порезами, пальцами, сплетенными с крупными пальцами пекаря, которые в некоторых местах, кроме самих шрамов, усыпаны белыми отметинами ожогов. Мне не хватало этого намного больше, чем я думала. И это стоило того, чтобы сказать Питу правду.

Мы молчим. Позади нас звякнула разогревшаяся плита. Я и забыла о хлебе. Точно так же как забыла о приближающемся восстании, записке Гейла, содружестве с радикалами, 76-х Голодных Играх.

– Скажи что-нибудь, – слабо говорю я.

– Что я могу сказать, Китнисс?

– Что я, наверное, наговорила много лишнего, – как можно более безразлично, говорю я, – Давай просто завершим начатое.

Лепешка неохотно ложится в мою ладонь: тесто словно боится моих корявых рук. Кому нравится, когда над ним издеваются? Дело идет намного быстрее, ведь теперь я знаю, как управляться с подобными раскатанными шариками будущего хлеба. Я стараюсь быть аккуратной, трудолюбивой и отрешенной, не замечая, как за моей спиной продолжает стоять Пит.