Гологор

Когда она открыла глаза, то сразу увидела рядом с собой что-то очень знакомое и приятное. Это что-то было нежно-голубого цвета. Она стала припоминать, что же это, и наконец, догадалась, что это ее любимая комбинация, которую она купила в прошлом году на барахолке в одном провинциальном городке. Тогда была весна, и городок был весь в белом пуху яблонь и черемух...

Но почему только кусок, лоскут?.. Тут она почувствовала боль, сначала на губах, облизнула их и ощутила привкус крови. Затем боль начала просыпаться то там, то тут, и она уже не знала, где ей больнее: все тело было сплошной болью.

Потом будто кто-то разом сорвал занавеску, и она все вспомнила, все сразу, не по очередности, а как-то одной общей картиной памяти - и брод через Ледянку, и Сашкину рану, и безумное лицо Степана...

Степан, как и в прошлый раз, сидел на чурке у стола-пня, только теперь он был в нижней белой рубахе, расстегнутой до пояса, и Катя видела его волосатую грудь, как черную головешку в сугробе. Лица его она не видела, только борода торчала из-под ладоней, сжавших лицо, борода сливалась с волосатой грудью, и казалось, что она до самого пояса разметалась по рубахе. Бутылки на столе не было.

Теперь она поняла, что лежит совершенно голая и только на ноги и живот наброшены тряпки - все, что осталось от ее любимой комбинации и платья. "Прикрыл, - подумала она равнодушно. - Ну и что? - думала она дальше. - Что теперь? Теперь я должна умереть?! Умереть!"

Необходимость умереть так отчетливо представилась ей, что показалось, что она уже умирает, и ей стало нестерпимо жалко себя, слезы полились из глаз, потекли по щеке, она чувствовала этот тихий ручеек, как будто кто-то другой плакал о ней и чьи-то чужие слезы сочувствия с ее щек капают на подушку около уха и скапливаются там холодной влагой.

Превозмогая боль в плече и в мускулах руки, она вытерла слезы, и на ее движение Степан раздвинул ладони. Она смотрела на него внимательно, но в сущности всматривалась в свои чувства, без удивления отмечая, что ей все безразлично, потому что ничего уже невозможно исправить. А что было в его взгляде, она не хотела понимать, да и не видела взгляда, видела лицо, глаза - что-то составляющее человека, но человека не видела - то был не человек перед ней, а лишь судьба, вот таким образом порешившая ее счастье.

И даже не для него и не о себе, а именно как вопрошают судьбу немилостливую и слепую, она сказала:

- Что же ты наделал! Дурак!

Ладони его сдвинулись снова, и не стало лица, но это движение было уже движением человека. Его звали Степаном. И это он совершил все...

- Теперь мы оба должны умереть, - сказала она. Ладони не пошевелились.

- Умрем, да?

Он поднялся, и она с вспыхнувшим омерзением увидела, что сама лежит голая и нет у нее желания закрыться, потому что ей все равно.

Он подошел к нарам. Встал напротив. Лицо его было мрачно, но что еще, кроме мрака, было в нем, она понять не могла, да и не хотела.

- Ты теперь мне жена, - сказал он хмуро, не очень уверенно, но и без сомнения в голосе.

Она слабо улыбнулась:

- Для меня это все равно, что быть женой твоего кобеля.

Он ударил ее наотмашь по лицу, потом другой рукой, еще и еще раз, она с криком пятилась в угол нар, а он хлестал ее, и от каждого удара ей казалось, что голова ее отрывается и вот оторвется... Она ударилась головой о бревно и так закричала, что он остановился, задыхаясь, облизывая губы, и рука замерла в замахе.

- Ты... еще это повторишь?! - прохрипел он.

- Нет! Нет! - кричала она, закрываясь руками.

- Кто ты мне теперь? - спросил он хрипящим шепотом, склоняясь над ней.

- Жена... - торопливо выкрикнула она, вдавливаясь в стену зимовья.

Он схватил ее за руку, подтянул к себе:

- Умереть хочешь? И умрешь! Когда я захочу! Поняла?! А пока - жена мне! И иметь буду, когда захочу, а ты с радостью будешь... Поняла?!

Она кивала головой и молитвой вопля жаждала, чтобы он только отошел, только бы отпустил ее, только бы не бил больше, потому что это - смерть, но смерть страшная и мучительная, такой смерти она не хотела...

Он кинул ее на нары: и она, свернувшись клубочком, зашлась рыданиями. Некоторое время он стоял над ней, потом рявкнул:

- Перестань!

Она вздрогнула.

- Ну! - повторил он.

Она послушно закивала головой, не справляясь с дыханием и слезами.

- Оденься и умойся! - приказал он и, отойдя к печке, отвернулся.

Она, всхлипывая громко и испуганно, спрыгнула с нар, вытащила из-под нар чемодан, торопливо стала надевать на себя все подряд, что попадалось под руку. Умывальник был за печкой, чтобы пройти туда, нужно было попросить его посторониться, а он стоял и не шевелился. Она взглянула на стену напротив. Сашкино ружье заряжено, как всегда. Но ей не успеть! Нож выдернуть из ножен она бы успела, да разве одолеть ей эту спину, не спину, а панцирь под рубашкой... А если в шею? Вспомнился рассказ Фильки об охотниках, пьющих кровь из шеи раненой козы. Нет, не сможет она убить его! А он убьет ее! Рано или поздно убьет! Так пусть уж сразу!