Голос

Благодаря Лоренцо я «слышу» все наставления Лин, пока мы с ней моем руки перед операцией у одной из лабораторных раковин. Это практически сокращенный курс нейрохирургии для идиотов. Постоянно следи по монитору за работой жизненно важных органов. В первую очередь подавай мне те инструменты, которые лежат в первом ряду. И стой, черт побери, так, чтобы не заслонять мне свет. А дальше уже в полном соответствии с решительным характером Лин: «Только не вздумай грохнуться в обморок, так твою мать!»

С первыми тремя пунктами я справиться, пожалуй, смогу. А вот насчет четвертого не уверена.

В нашей импровизированной операционной с белыми стенами у Лин уходит всего пара минут, чтобы сделать разрез на голове у шимпанзе, и еще тридцать секунд, чтобы просверлить в его черепе дыру размером с дайм. Она выключает дрель, передает ее мне вместе с куском обезьяньего черепа и делает какой-то знак Лоренцо.

– Она говорит, чтобы ты воспринимала это как чистку водопроводной трубы на кухне, – переводит он мне ее очередной драгоценный совет.

– Хорошо тебе, Лин, – говорю я. – Ты настоящий хирург, а меня в нейрохирургии всегда интересовала исключительно ее лингвистическая составляющая.

Лин смеется, но для болтовни у нее нет времени, она пальпирует мягкие ткани внутри черепа, и выглядит это одновременно и тошнотворно, и удивительно, и восхитительно. Сволочи они все – и преподобный Карл, и Морган ЛеБрон! Как они смели схватить эту гениальную женщину и бросить в вонючую каталажку! Лишить ее голоса! Кому вообще могло прийти в голову, что подобные деяния имеют хоть какой-то смысл!

– Хорошо. Вот мы и добрались, – говорит Лоренцо и берет с хирургического стола два шприца, наполненных прозрачной жидкостью из той пробирки. Жидкость выглядит абсолютно безобидной, как вода. Он кладет один шприц на стол между каталками, а второй протягивает Лин.

Я смотрю на ее руки, которыми она спокойно вводит тонкую иглу в кору головного мозга, погрузив ее на несколько миллиметров, и нажимает на поршень, глядя на монитор. Затем кивает, явно довольная состоянием пациента – во всяком случае, она точно его не убила, – и вводит в мозг оставшуюся часть сыворотки, а потом прикрывает отверстие тем округлым кусочком кости, которая была вынута – затычка, Джин, это всего лишь затычка,

 – и зашивает рану. Весь процесс занял пять минут.

И это очень хорошо, потому что оба они, и шимпанзе, и Морган, начинают шевелиться.

Глава семьдесят вторая

Одного весьма тесного личного контакта с разъяренным приматом мне вполне хватило. И повторять подобный опыт что-то не хочется.

– Энцо, его нужно немедленно отсюда убрать. Немедленно! – Я с ужасом смотрю на шимпанзе, дыхание которого становится все более глубоким и ритмичным. – Лин? Сколько у нас времени до того, как он очухается?

Лин кивает в знак того, что поняла, и поднимает вверх сперва четыре пальца, потом два.

Это Лоренцо переводить необязательно.

– Шесть минут? – с надеждой переспрашиваю я.

Но Лин отрицательно мотает головой, поднимает два пальца и тычет ими в мою сторону.

Я озираюсь в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать в качестве пут, но ничего не обнаруживаю, разве что на столе лежит хирургическая нить для сшивания ран. Вряд ли она сгодится для такой цели.

– Ладно. Хорошо. – Я понимаю, что зря тратить время ни в коем случае нельзя. – Лин… ты убедись, чтобы клетка была открыта, а мы с Энцо отвезем эту крошку обратно в ее владения. – Сердце мое бешено стучит, отбивая каждую потраченную секунду, и Лин рысью бросается из нашей импровизированной операционной, ориентируясь по тому уханью, которое издают оставшиеся шимпанзе, в переднюю часть лаборатории.

Глаза шимпанзе № 413 открыты и полны изумления. Обезьяна тянется длинной волосатой рукой к дыре на голове, затем поворачивается и смотрит прямо на меня.

– Энцо! Толкай! – вскрикиваю я. Каталка сбивает пару лабораторных табуретов, и они с грохотом отлетают в сторону. Лоренцо, впрочем, успевает перехватить один из них, пока тот не сбил еще два, и предотвращает эффект домино, в результате которого упавшие табуреты могли бы полностью заблокировать нам проезд. Джеки и Изабель стоят в центре лаборатории, страшно перепуганные и беспомощные.

– Только ничего не говори, Джеко, – умоляю я. – Только ничего не говори. Уведи Изабель куда-нибудь. Спрячьтесь. Запритесь в шкафу, если придется. – Перед моим мысленным взором тут же снова возникает фотография Чарлы Нэш, той несчастной женщины, которую так изуродовал шимпанзе, что ее лицо превратилось практически в месиво, нетронутой осталась только полоска кожи на лбу.