Голос

Все это с самого начала придумал он сам, это был его план – снова поехать в тот домик, который мы называли «будкой»; он снял его, еще когда с его ставкой приглашенного профессора все было в порядке. Он ужасно скучал здесь по возможности самому готовить – а он очень любит это занятие, – по морю, по итальянским апельсинам и персикам, которые зреют и наливаются на богатой, удобренной вулканическим пеплом почве и в итоге становятся почти такими же огромными, как солнце. А еще он тосковал по своему родному языку. Нашему с ним языку.

Патрик шевельнулся рядом со мной, и я моментально выскальзываю из постели и устремляюсь на кухню. Там я вытаскиваю из шкафчика старую кофейную macchinetta, наполняю дырчатый сосуд в ней молотым кофе-эспрессо, а нижний сосуд водой, и ставлю на маленький огонь. Уже почти пять часов утра, и мне, конечно же, больше не уснуть.

То ли благодаря кофе мысли мои двинулись по данной траектории, то ли из-за тоски по итальянскому языку, но от этих мыслей мне вдруг становится одновременно и холодно, и жарко.

Лоренцо держал у себя в кабинете так называемую «горячую тарелку», одно из этих простеньких электрических приспособлений, рассчитанных на одного, какие встречаются в хозяйственных магазинах и дешевых мотелях. Рядом с этой крошечной электроплиткой среди текстов по семантике была спрятана также банка с кофе, причем настоящим, а не той молотой пылью, какую обычно поставляют на факультетскую кухню. Мы с Лоренцо встречались у него в кабинете, например, для того, чтобы обсудить успехи в восстановлении лексического запаса у моих пациентов с аномией. По какой-то причине аномики ставили меня в тупик, и особенно их неспособность вызвать в памяти имена самых привычных предметов, но при этом они отлично могли описать эти предметы в мельчайших деталях. Эти странные особенности аномиков в какой-то момент отбросили мои исследования практически обратно к нулевой отметке. И если бы я оказалась не в состоянии представить к концу месяца положительный отчет о своей работе, мне пришлось бы проститься и с дополнительными фондами, и, возможно, с пребыванием в должности.

Пока кофе просачивался сквозь фильтр, мы с Лоренцо прошлись по последним сканам головного мозга. Вот тогда-то, между снимками МРТ, энцефалограммами и итальянским кофе, все и началось.

Первое, на что я обратила внимание, – это его руки, которыми он держал крошечную чашечку, наливая туда густой черный эспрессо. Руки у него были очень смуглые, ничуть не походившие на розовые от бесконечного тщательного мытья «докторские» руки Патрика. Я заметила, что один ноготь у Лоренцо сломан, а на кончиках длинных и тонких пальцев мозоли.

– Вы играете на гитаре? – спросила я.

– Больше на мандолине, – сказал он. – Но и на гитаре немного.

– Мой отец тоже играл на мандолине. А мать ему подпевала, да и все мы тоже. Ничего особенного, обычные популярные песни. «Torna a Surriento», «Core ‘ngrato»[20] – в общем, в таком роде.

Он рассмеялся.

– Что смешного?

– Американская семья, поющая «Core ‘ngrato».

Теперь уже рассмеялась я.

– А с чего вы решили, что я американка? – Только я сказала это не по-американски, а по-итальянски.

Вот так мы и начали встречаться у него в кабинете, где имелась «горячая тарелка» и маленькая кофеварка. И все то время, пока я продолжала возиться со своим проектом по аномии, стараясь обеспечить себе некое, пусть и не слишком стабильное, будущее еще на один семестр, мы с Лоренцо виделись довольно часто.

– Я привез тебе немножко Италии, – сказал он однажды, вернувшись из Италии, куда во время весенних каникул ездил навестить родных. Наша речь к этому времени уже давно превратилась из полуанглийской и полуитальянской в полноценную неаполитанскую трескотню, а кабинет Лоренцо стал являть собой некий оазис «континентализмов»: итальянский caffe, итальянская музыка, хрустящие итальянские печенья taralli, которые он сам пек по выходным по рецепту своей бабушки и приносил в понедельник.

Он подтолкнул ко мне по столу некий предмет, завернутый в газету.

– Что это? – спросила я.

– Я же сказал: немного музыки для тебя, Джианна. Разверни.

Я развернула. Внутри оказалась полированная деревянная шкатулка с инкрустацией; по краю орнаментом вились пятилепестковые розы. Музыкальной шкатулка совсем не выглядела, пока Лоренцо не приподнял крышку пальцем.

Я до сих пор помню это его движение – он так же осторожно, со смесью нежности и сладострастия приподнял крышку, прикрепленную на петлях, как жених приподнимает кружевную юбку своей невесты и скользит рукой по ее обнажившемуся колену, готовясь запустить палец за подвязку.

Именно в этот момент я впервые и представила себе, как смуглые руки Лоренцо скользят по моему обнаженному телу. Это был самый обычный понедельник, и мы сидели в его заваленном книгами кабинете, и музыкальная шкатулка вызванивала «Torna a Surriento», а кофеварка булькала, готовя нам крепкий сладкий эспрессо.