Голос

Или мне одной так холодно? В последнее время я нигде не могла согреться. Иногда непонятно, откуда берется холод – снаружи или изнутри. Фиолетовые прожилки переплетались под тонкой кожей на руке, словно по ним текла ледяная кровь.

– Пойду попрошу у Виктории чаю, а то я совсем замерзла, – сказала я однажды.

– Если не даст, расскажи, как ты ей жизнь спасла! – научил Стас.

Стаса мы воспринимали как чудаковатого кузена: то он шутил и прикалывался, то вдруг уходил в себя и напряженно смотрел в окно.

А я впервые за восемь месяцев не чувствовала себя странной. Здесь я не была чьей-то сумасшедшей одноклассницей, пациенткой психиатра и дочерью, не оправдавшей отцовских надежд. Я была обычным человеком, которому нравятся книги. Пожалуй, я даже была обычнее остальных. Вот почему я испытывала себя на прочность рассказами о смерти. Казалось, только мой пыльный бархатный стул, один в целом мире, и возвращал мне чувство равновесия.

Широкий подоконник эркера ломился от никому не нужных советских сокровищ – хрусталя, шкатулок, фаянсовых медведей. Янина бабушка пожертвовала библиотеке жуткую красную вазу, которая напоминала языческий кубок. Каждую неделю из этой штуки Стас вынимал название рассказа. Ничего не скажешь, подходящий сосуд для рассказов о смерти.

Любой из членов клуба мог опустить бумажку в Распределяющую вазу. Я подкинула «Последний лист» О’Генри, чтобы немного разбавить мрачное и беспросветное нутро вазы. Тем не менее Стасу удавалось выуживать исключительно «свои» рассказы. Он, видимо, писал на особой бумаге, которую легко отличить на ощупь. Мы бы вывели его на чистую воду, но что толку: все равно придумает новый способ нас дурачить, лишь бы оставаться у руля.

Рассказы о смерти как картаксерол – на всех действуют по-разному. Анечку смерть завораживала, как нечто далекое и загадочное – Млечный Путь или гора Фудзи.

Конечно, мы говорили и о том, кто бы как хотел умереть. Анечка собиралась умереть от старости в кругу семьи. Вряд ли она когда-нибудь сталкивалась со смертью. На самом деле она, как и большинство людей, верила, что будет жить вечно. Если мне после таких разговоров требовалось время, чтобы прийти в себя, то к Анечке мгновенно возвращался ее веселый нрав, неповторимая детскость, которую она так хотела скрыть.

Для Глеба смерть тоже была как бы понарошку. Он боялся не смерти, а боли, потому что после смерти тебя нет, тебе уже все равно.

Пожалуй, он ходил в клуб потому, что ему нравилось, когда все кругом говорят, – и не так важно, о чем. Он будто наблюдал с берега, как бежит и клубится река. Заикание словно обесценивало его мысли, приучая его считать, что люди прекрасно обойдутся без них.

Впрочем, у его молчаливости была и другая причина – подготовка к выступлению. Он все чаще отрешенно глядел перед собой, сосредоточенный на внутренней музыке: нога чуть подрагивала, отбивая ритм, и он беззвучно репетировал песню, едва заметно шевеля губами.

Стас представлял себе смерть в виде полумифического персонажа. И все время отшучивался: «Мы с ней как-нибудь договоримся». Но я чувствовала, что смерть пугает его так же, как меня. Правда, мы никогда не говорили об этом.

Он обожал свои маленькие психологические эксперименты. Наверное, в начальной школе он был известен разного рода пакостями. Такая внешность, как у него, всегда притягивает издевки, и он научился обороняться – по-вороньи, исподтишка, словами, а не ударами. Я бы не удивилась, узнав, что однажды татуировка ворона сама собой проступила у него на коже и служила защитой. Стала его Знаменем ворона, какое носили викинги для устрашения врагов.

Яну волновала только старозаветная справедливость: ей хотелось, чтобы злодеи умирали в страшных муках, а невинные жили вечно и счастливо. Но даже в литературе смерть иногда бывала неразборчива или случайна. Брала кого-то из толпы за руку – младенца или старика, убийцу или жертву – и просто уводила с собой. Я видела, как она это делает, когда нам выпало сойти на одной остановке.

Так что Яне, как грозной древнегреческой богине, приходилось твердой рукой исправлять ошибки автора, Судьбы и героев, наказывать виноватых и защищать правых. Для каждого рассказа у нее была заготовлена «правильная» концовка. Не думаю, что Яна боялась смерти. Скорее смерть ее бесила, как и все остальное, что не поддавалось ее контролю.

Если кому-то из нас случалось сознаться в малодушии, неготовности отдать жизнь за другого, пусть даже самого невинного на свете, или сказать, что и злодея можно понять, Яна обрушивалась на нас Великим потопом. Красивое лицо искажал такой праведный гнев, что я почти верила в ее божественное происхождение.

Но даже если она ни разу не была честна перед собой, кто ее осудит? Наверное, мы все притворялись немножко богами. За этим мы и собирались по субботам у белого камина – сыграть очередную партию.

18