Голос ангельских труб

Внутри музей напоминал колпак или колокол. Балконы-галереи, тянущиеся вдоль стен, ввинчивались в купол – от холла до крыши восемь или девять этажей-витков, а центр был звонко пуст и высок, что создавало удивительное ощущение легкости и пространства.

Вслед за толпой Шибаев стал подниматься по широкому пандусу, останавливаясь и рассматривая картины на стенах. На первом витке, в глубоких сумрачных нишах словно парили в воздухе подсвеченные направленно несильными прожекторами иконы – вытянутые фигуры святых, строгие застывшие терпеливые лики, их скорбь и покорность. Богородица, младенец в ее руках, старославянские выпуклые буквы. Чистота берлинской лазури, тускловатое золото, бледный кармин. Истовость и вера художника, его самоотречение и аскетизм чувствовались в каждой тщательно выписанной складке одежды…

Небольшие коридоры и камеры ответвлялись от балкона-галереи – там тоже висели картины.

В одной из таких маленьких галерей он увидел хрестоматийного парящего в воздухе «Зеленого скрипача», которого видел когда-то в журнале. Картина «Христос в пустыне» была совсем маленькой, а ему казалось, что она должна быть громадной.

Перед кустодиевским портретом купеческого семейства он задержался. Пышные, румяные чернобровые жена и старшая дочка в собольих шапочках, строгий хозяин и отец в праздничном богатом кафтане, девочка и мальчик поменьше и неожиданно солома на полу и простая бревенчатая стена за спинами. От людей на картине веяло основательностью и сплоченностью, что подчеркивал слегка гротескный, нарочито-лубочный стиль. Шибаев рассматривал семейство, а оно, в свою очередь, внимательно смотрело на него.

Он поднимался все выше, так и хочется сказать, возносился, прислушиваясь к голосам вокруг. Некоторые группки – американцы в основном – были с гидом. Айвазовский вызвал дружное их восхищение – они стояли перед громадным «Девятым валом», живо обмениваясь впечатлениями. Гид, размахивая руками, рассказывала о картине и художнике. Тонны размыто-прозрачной зеленоватой воды едва удерживались массивной рамой и готовы были каждую минуту обрушиться на зрителя.

«Видение отроку Варфоломею» Нестерова, «Жнецы» Венецианова, пышные южные женщины Брюллова загадочно смотрели из вечности; сановные сытые лица, пудреные парики, пышность и блеск – придворные портреты придворных живописцев.

Одноглазый солдат заставил Шибаева остановиться. Человек на картине напомнил ему его самого, то ли рыжевато-русой мастью, то ли выражением лица, жестковатого и неброского, то ли коротко стриженными волосами. Единственный глаз, серо-голубой, словно светился, рождая у Шибаева пронзительное чувство сострадания, хотя человек смотрел без надрыва, кротко, терпеливо, не жалуясь, уйдя глубоко в себя. И, удивительное дело, казалось, присутствовала в нем та же основательность, что и в пышных кустодиевских людях, и даже в ликах икон, та же готовность терпеть, идти, не сворачивая, и принимать безропотно, что Бог да судьба пошлют. Шибаев наклонился прочитать имя автора – Гелий Коржев.

Он все стоял, глядя на одноглазого, пока шумное американское семейство – молодой высокий мужчина и три молодые женщины, не остановились рядом. Уступая им место, Шибаев отступил назад. У мужчины был звучный низкий голос, он что-то объяснял своим девочкам. Две женщины не то спрашивали, не то делились впечатлениями, говорили быстро и сбивчиво, жестикулируя, третья смотрела молча, и выражение лица у нее было такое, словно она собиралась заплакать.

Третья женщина была Инга.

Живая, теплая, родная Инга. Чужая, далекая, беглянка Инга. Шибаев почувствовал, как железный кулак тюкнул в сердце, как накатила на затылок жаркая волна и побежала вдоль хребта. Он удержался на ногах, что было удивительно после такого удара, даже не потеряв способности дышать и мыслить, разве что на мгновение. Он стоял так близко, что мог дотронуться до нее. Ему была видна чуть впалая щека, светлые волосы, отросшие с лета, собранные на макушке и заколотые массивным гребнем. Даже жилка, бьющаяся на тонкой, очень белой шее была ему видна…

Он смотрел на нее, сглатывая комок в горле, чувствуя жжение в глазах, преодолевал неистовое желание сгрести Ингу в охапку, сдавить и зарычать. Он стоял, сунув побелевшие кулаки в карманы куртки и молча смотрел на нее.

Она чуть повернула голову, все еще не видя его, как ему казалось, что-то сказала мужчине и отошла назад, оперлась на перила, заглянула в колодец. На миг ему почудилось, что она сейчас бросится вниз, и все в нем рванулось к ней. Она так пристально всматривалась во что-то глубоко внизу, в холле, что Шибаев вдруг понял – она знает, что он здесь. Знает – ни разу не взглянув на него, не пройдя рядом, не повернув головы, шестым или седьмым чувством.

Среди шевелящейся толпы две каменно-неподвижные фигуры связаны невидимой нитью, и это бросается в глаза. Но никто ничего не заметил, никому нет до них никакого дела.