Голос блокадного Ленинграда

И вот   в лицо пахнуло земляникой,
смолистым детством, новгородским днем…
В сырой канавке, полной лунных бликов,
светляк мигнул таинственным огнем…
И вновь брожу, колдуя над ромашкой,
и радуюсь,
         когда, услыша зов,
появятся сердитые букашки
из дебрей пестиков и лепестков.
И на ладони, от букетов липкой,
нарочно обещая пирога,
ношу большую старую улитку,
прошу улитку выставить рога…

Ты все еще меня не покидаешь,

повадка, слух и зрение детей!
Ты радуешь, печалишь, и взываешь,
и удивляешься,
             пьянея от затей.
Но мне не страшно близкого соседства,
усмешек перестарков не боюсь,
и время героическое детства
спокойно входит в молодость мою.

Рассвет сознания. Открытые миры.

Разоблаченье старших до конца:
разгадано рождение сестры
и появленье птицы из яйца.
Все рушится.
Все ширится и рвется.
А в это время — в голоде, в огне —
Республика блокаде не сдается
и открывает отрочество мне.
Сплошные игры держатся недолго,
недолго тлеет сказка, светлячок:
мы ездим на субботники за Волгу,
и взрослый труд ложится на плечо.
Джон Рид прочитан.
Месяцы каникул
проводим в пионерских лагерях.
Весь мир щебечет, залит земляникой,
а у костров о танках говорят.

Республика! Но ты не отнимала

ни смеха, ни фантазий, ни затей.
Ты только, многодетная, немало
учила нас суровости твоей.
И этих дней прекрасное наследство
я берегу как дружеский союз,
и слух,
      и зрение,
              и память детства
по праву входят в молодость мою.

1933

СЕМЬЯ

И. Гринбергу

Недосыпали.
В семь часов кормленье.
Ребенок розовый и мокрый просыпался,
и шло ночное чмоканье, сопенье,
и теплым миром пахли одеяльца.
Топорщилась и тлела на постели
беззубая улыбка.
А пока
стучал январь. Светало еле-еле.
Недолго оставалось до гудка.
Рассвет, рыжее утреннего чая,
антенн худую рощу озарял.
Мы расходились,
               даже не прощаясь,
шли на работу, проще говоря…
А вечером, как поезд, мчался чайник,
на всех парах
             кипел среди зимы.

Друг заходил, желанный и случайный,

его тащили — маленькую мыть.

Друг — весельчак,

                 испытанный работник,
в душе закоренелый холостяк —
завидовал пеленкам и заботам
и уверял, что это не пустяк.
Потом маршруты вместе составляли
(уже весна прорезывалась с силой),
и вдруг,
        стремглав, окачивали дали,
крик поезда сквозь город доносило.
И все, чем жил
              любимый не на шутку
большой Союз,
и все, что на земле
случалося на протяженье суток,—
переживалось наново в семье.
Так дочь росла,
               и так версталась повесть,
копилась песенка про дальние края,
и так жила,
           сработана на совесть,
в ту зиму комсомольская семья.

1933

Ребенок

Ю.Г.

1