Голос блокадного Ленинграда

    О, где ты запела,
    откуда взманила,
    откуда к жизни зовешь меня…
    Склоняюсь перед твоею силой,
    Трагедия, матерь живого огня.

    Огонь, и воду, и медные трубы

    (о, медные трубы — прежде всего!)
    я прохожу,
    не сжимая губы,
    страшное славя твое торжество.
    Не ты ли сама
    последние годы
    по новым кругам вела и вела,
    горчайшие в мире
    волго-донские воды
    из пригоршни полной испить дала…
    О, не твои ли трубы рыдали
    четыре ночи, четыре дня
    с пятого марта в Колонном зале
    над прахом, при жизни
    кромсавшим меня…
    Не ты ль —
    чтоб твоим защитникам в лица
    я вновь заглянула —
    меня загнала
    в психиатрическую больницу,
    и здесь, где горю ночами не спится,
    встала в рост,
    и вновь позвала
    на новый круг,
    и опять за собой,
    за нашей
    совместной
    народной судьбой.
    Веди ж, я знаю — тебе подвластно
    все существующее во мне.
    Я знаю паденья, позор напрасный,
    я слабой бывала, постыдной, ужасной —
    я никогда не бывала несчастной
    в твоем сокрушающем ложь огне.
    Веди ж, открывай, и рубцуй, и радуй!
    Прямо в глаза взгляни
    и скажи:
    «Ты погибала взаправду — как надо.
    Так подобало. Да будет жизнь!»

31 января

ПАМЯТИ ЗАЩИТНИКОВ

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Эта поэма написана по просьбе ленинградской девушки Нины Нониной о брате ее, двадцатилетнем гвардейце Владимире Нонине, павшем смертью храбрых в январе 1944 года под Ленинградом, в боях по ликвидации блокады.

I

            В дни наступленья армий ленинградских,
            в январские свирепые морозы,
            ко мне явилась девушка чужая
            и попросила написать стихи…

            Она пришла ко мне в тот самый вечер,

            когда как раз два года исполнялось
            со дня жестокой гибели твоей.

            Она не знала этого, конечно.

            Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,
            она просила написать о брате,
            три дня назад убитом в Дудергофе.

            Он пал, Воронью гору атакуя,

            ту высоту проклятую, откуда
            два года вел фашист корректировку
            всего артиллерийского огня.

            Стараясь быть суровой, как большие,

            она портрет из сумочки достала:
            — Вот мальчик наш,
            мой младший брат Володя…—
            И я безмолвно ахнула: с портрета
            глядели на меня твои глаза.

            Не те, уже обугленные смертью,

            не те, безумья полные и муки,
            но те, которыми глядел мне в сердце
            в дни юности, тринадцать лет назад.

            Она не знала этого, конечно.

            Она просила только — Напишите
            не для того, чтобы его прославить,
            но чтоб над ним могли чужие плакать
            со мной и мамой — точно о родном…

            Она, чужая девочка, не знала,

            какое сердцу предложила бремя,—
            ведь до сих пор еще за это время
            я реквием тебе — тебе! — не написала…

II