Голос большого города

И тут, так же внезапно, как страшный джин из медного кувшина, в комнате возник грозный призрак пуританской совести. Ужасный поступок Медоры встал перед нею во весь свой гигантский рост. Она воистину «была с нечестивыми и смотрела на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше».

Ровно в полночь она написала следующее письмо:

«М-ру Бирия Хоскинсу.

Гармония, Вермонт.

Милостивый государь!

Отныне я умерла для вас навеки. Я слишком сильно любила вас, чтобы загубить вашу жизнь, соединив ее с моей, запятнанной грехом и преступлением. Я не устояла против соблазнов этого греховного мира и погрязла в водовороте Богемы. Нет той бездны вопиющего порока, которую я не изведала бы до дна. Бороться против моего решения бесполезно. Я пала так глубоко, что подняться уже невозможно. Постарайтесь забыть меня. Я затерялась навсегда в дебрях прекрасной, но греховной Богемы. Прощайте.

Когда-то ваша

Медора».

Наутро Медора обдумала свое решение. Люцифер, низринутый с небес, чувствовал себя не более отверженным, Между нею и цветущими яблонями Гармонии зияла пропасть… Огненный херувим отгонял ее от врат потерянного рая. В один вечер, с помощью Бинкли и Мумма[3], ее поглотила пучина богемы.

Оставалось только одно: вести блестящую, но порочную жизнь. К священным рощам Вермонта она никогда больше не посмеет приблизиться. Но она не погрузится в безвестность есть в истории громкие, влекущие к себе имена, их-то она и изберет в образцы для себя. Камилла, Лола Монтес, Мария Стюарт, Заза[4] – таким же громким именем станет для грядущих поколений имя Медоры Мартин.

Два дня Медора не выходила из комнаты. На третий день она развернула какой-то журнал и, увидев портрет бельгийского короля, презрительно захохотала. Если этот знаменитый покоритель женских сердец встретится на ее пути, он должен будет склониться перед ее холодной и гордой красотой. Она не станет щадить ни стариков, ни молодых. Вся Америка, вся Европа окажется во власти ее мрачных, но неотразимых чар.

Пока еще ей тяжело было думать о той жизни, к которой она когда-то стремилась, – о мирной жизни под сенью Зеленых гор, рука об руку с Хоскинсом, о тысячных заказах на картины, приходящих с каждой почтой из Нью-Йорка.

Ее роковая ошибка разбила эту мечту.

На четвертый день Медора напудрилась и подкрасила губы. Один раз она видела знаменитую Картер в роли Заза. Она стала перед зеркалом в небрежную позу и воскликнула: «Zut! zut!» У нее это слово рифмовало с «зуд», но как только она произнесла его. Гармония отлетела от нее навсегда. Водоворот богемы поглотил ее. Теперь ей нет возврата. И никогда Хоскинс…

Дверь открылась, и Хоскинс вошел в комнату.

– Дори, – сказал он, – для чего это ты испачкала лицо мелом и красной краской?

Медора протянула вперед руку.

– Слишком поздно, – торжественно произнесла она. Жребий брошен. Отныне я принадлежу иному миру. Проклинайте меня, если угодно, это ваше право. Оставьте меня, дайте мне идти той дорогой, которую я избрала. Пускай родные не произносят более моего имени. Молитесь за меня иногда, пока я буду кружиться в вихре веселья и жить блестящей, но пустой – жизнью богемы.

– Возьми полотенце, Дори, – сказал Хоскинс, – и вытри лицо. Я выехал, как только получил твое письмо. Эта твоя живопись ни к чему хорошему не ведет. Я купил нам с тобой обратные билеты на вечерний поезд. Скорей укладывай свои вещи в чемодан.

– Мне не под силу бороться с судьбой, Бирия, Уходи, пока я не изнемогла в борьбе с нею.

– Как складывается этот мольберт, Дори? Да собирай же вещи, надо еще успеть пообедать до поезда. Листья на кленах уже совсем распустились, Дори, вот посмотришь.

– Неужели распустились, Бирия?

– Сама увидишь, Дори! Утром, при солнце, это прямо зеленое море.

– Ах, Бирия!

В вагоне она вдруг сказала ему:

– Удивляюсь, почему ты все-таки приехал, если получил мое письмо?

– Ну, это-то пустяки! – сказал Бирия. – Где тебе меня провести. Как ты могла уехать в эту самую Богемию, когда на письме стоял штемпель «Нью-Йорк»?

Повар (Перевод Владимира Азова)

Джордж Вашингтон с поднятой правой рукой сидит на своем железном коне на площади Юнион-сквер и все время сигнализирует трамваям с Бродвея, огибающим угол Четырнадцатой улицы, – остановиться. Но трамваи проезжают мимо, обращая на вытянутую руку генерала столь же мало внимания, как на знаки, делаемые им частными гражданами. Если нервы у него не железные, великий полководец должен болезненно ощущать, как быстро transit мимо него gloria mundi.