Голос крови

– Мой Максим, – повторила Аня, закончив перевод последнего письма.

– И почему Лиза сказала Максу не открывать дневник? – Дима вновь принялся ходить по номеру. – Глупость какая-то. Он бы там всё равно ничего не понял.

– Наверное, имела в виду карту в переплёте. Думала, если Макс её заполучит, то… не знаю, не сдержится. Отправится по ней искать папу.

– Ну да, звучит логично. Весело получается… Мы теперь так много знаем, а по сути не знаем ничего. Где Шустов, где Дельгадо? Добрались они до своего Эдема, а если добрались, почему не вернулись? – устало перечислял Дима и в такт словам шагал от двери к окну и обратно. – Почему Марден отказался сопровождать их до конца? Что на самом деле случилось с Исабель? Мрак…

– Мой Максим, – вновь прошептала Аня.

Кажется, она не слушала брата. С потерянным видом гладила бахрому на палантине, перебирала узелки.

– Ань, слушай. – Дима остановился возле матраса, на котором сидела сестра. – А ты не боишься, что… Ну, если у вас с Максом всё серьёзно, не боишься, что однажды в нём действительно заговорит голос отцовской крови – он оседлает своего Пегаса и взлетит к звёздам, а тебя оставит внизу, в конюшне, подбирать крохи, то есть… ну, жарить свою яичницу с кабачками?

– Господи, Дим, о чём ты?

– Ну да, конечно. Екатерина Васильевна тоже об этом не думала, когда они… А теперь вот второй день без воды, седьмой день без еды.

Дима, обессилев, сел на кровать. С грустью посмотрел на сестру. Надеясь хоть как-то её развеселить, спросил:

– Считаешь грехи?

– Что? – Аня застыла с узелками палантина в руках.

– Иезуиты убедили индейцев, что спасение души возможно лишь благодаря раскаянию в грехах, а поскольку индейцы в основном были безграмотные, что бы там ни говорил Артуро, иезуиты предложили им пользоваться старым проверенным способом, то есть кипу. Узловым письмом. – Дима провёл ладонью по болевшему бедру. Зря он тут расхаживал босиком. – Грех ведь понятие вполне конкретное. Грехи можно посчитать. Вот индейцы ещё несколько веков и подсчитывали грехи, чтобы не забыть о них на исповеди. Согрешил десять раз – завяжи узелок. Не забудешь. По одной верёвке на месяц.

– Ты это серьёзно? – недоверчиво прищурилась Аня.

– Вполне.

– Тогда Сергей Владимирович был тем ещё грешником.

– Ты о чём?

– Ну, палантин-то ему принадлежал. Или Дельгадо. В общем, кто-то из них в первый месяц, – Аня с улыбкой перебрала узелки на первой нити бахромы, – согрешил… Ого! Сорок раз. В третий жил поскромнее. Согрешил только тридцать раз. На пятый – аж семьдесят…

Последние слова Аня произносила всё тише. Дальше считала молча. А потом её взгляд остановился. Дима, затаив дыхание, наблюдал за сестрой. Ждал. Неожиданная догадка сдавила виски. Боялся пошевелиться, будто одним лишь движением мог отогнать такое тёплое, такое приятное наитие.

– На шестой – уже девяносто раз… – прошептала Аня и посмотрела на брата.

Кажется, тоже поняла. Ведь это очевидно. До боли, до слёз очевидно! Очевидно настолько, что, наверное, видно с самых вершин и Чёрных, и Белых Кордильер. Видно даже на ощупь. А они не увидели. Взяли палантин из сейфа вместе с картой затонувшего острова и стихотворением Китса и ничего не поняли. Просто потому, что всё время были заняты чем-то другим. А это… Это всегда было рядом. Сколько раз Аня укрывалась палантином? Сколько раз теребила эти чёртовы узелки, а они…

– Дим? – испуганно протянула Аня.

Дима удивлялся, что за испугом сестры совсем нет азарта. Да, лучше обойтись без новых открытий и сделать как они задумали – позвонить Егорову, позвонить родителям, а тут… Никто не знал, что они сейчас нащупали и как на это отреагирует Максим. Но неужели Аня не чувствовала оживляющего ликования? Дима решил, что не скажет ни слова, пока Аня сама не произнесёт своих мыслей вслух.

– Думаешь, здесь что-то есть?

Дима кивнул. Прикрыл глаза, наслаждаясь мгновением. Если где-то в самом деле существует Эдем, то в нём подобные мгновения должны быть продлены в необозримую бесконечность. Предчувствие триумфа, пусть самого мимолётного, – вот что приносит неоспоримое счастье. Сам триумф не сравнится с ним по глубине восторга. Это радость в чистом виде, без червоточин. Это как последний шаг, занесённая нога Норгея – ещё один удар сердца, и он поставит её на обледенелый уступ и сможет сказать, что первым из людей поднялся на величайшую вершину нашего мира. И пока его нога занесена, он может ликовать, он ещё существует. Когда же нога опустится, он исчезнет. Останется лишь триумф сам по себе – очередная запись в летописи горных восхождений. И потом люди скажут, что первым поднялся не он, а Хиллари, потом начнутся интервью, книги, разговоры, и они будут по-своему приятны, но все они ничто в сравнении с тем самым последним шагом.