Голос крови

София говорила с Димой как с непоседливым учеником, против своей воли оказавшимся в плену нелепых заблуждений. Ну что ж, план Максима работал. Они втроём вполне могли сойти за студентов, приехавших сюда собирать материал для курсовой. Сам Максим не произнёс ни слова, но мог быть доволен. Наверняка готовился при случае достать рисунки Шустова-старшего.

– О какой благодарности идёт речь? – продолжала София, неожиданно перейдя на шёпот – то ли от негодования, то ли опасаясь, что другие сотрудники музея обратят внимание на её слова. – Сказать испанцам спасибо за то, что уничтожили многовековую культуру? За то, что обрекли на рабство десятки поколений индейцев? А взамен предложили им кусок жареной говядины?

– В Перу рабства не было. – Дима оживился. Почувствовал, что может дать отпор.

– Дим, может, не надо об этом? – запротестовала Аня.

– Переведи. Вы сами хотели, чтобы я её разговорил.

Аня перевела. И Дима тут же, приосанившись, добавил:

– Не забывайте про буллу «Sublimus Deus». Папа римский официально запретил брать индейцев в рабство. Признал, что они по своим правам равны испанцам. А по «Новым законам» тысяча пятьсот сорок второго года все подати устанавливались в размерах доколониального периода. – В голосе Димы отдалённо прозвучала снисходительная заносчивость, которая ему так нравилась в речи Артуро. Племянник Дельгадо был бы доволен, если бы услышал их разговор.

На Софию отсылка к булле и «Новым законам» впечатления не произвела. Она даже не попыталась изобразить восхищение Димиными познаниями. Вместо этого с грустью пожала плечами и спокойно ответила:

– Испанцы умели красиво обставлять свои дела. И это не помешало Антонио де Ульоа, известному испанскому учёному восемнадцатого века, написать об индейцах: «Сомнительно считать их людьми, ибо ограниченность их ума представляется несовместимой с великолепием души как таковой. Их тупость настолько очевидна, что трудно их образ отличить от образа животного». А вы говорите, равны испанцам.

– Ну… – Дима сдавил ручку трости. Уши и клыки стальной головы дракона неприятно впились в кожу. – Отношение к индейцам одного человека, даже известного, не меняет общей картины.

– Испанцы запрещали индейцам мыться вместе с ними в темаскалях, потому что считали, что у них разные жидкости. Испанцы боялись опорочить своё тело. Вот вам отношение других людей. Или это тоже не меняет общей картины?

София продолжала говорить на удивление сдержанно, без напора. И всякий раз делала долгие паузы, позволяя Ане полностью перевести её слова.

– Равные права? Может быть. Только вот индейцам без правительственной лицензии нельзя было сесть на коня, не говоря уже о том, чтобы взять в руки огнестрельное оружие. Возможно, испанцы считали индейцев равными себе, однако всегда использовали их для самой грязной и тяжёлой работы. И тысячи перуанских индейцев гибли в шахтах Потоси, которые фра Доминго де Санто Томас называл преддверием ада. Когда умирала одна партия рабочих, испанцы вынужденно искали по ближайшим селениям новую. Вот вам отношение испанской короны. Или это тоже не меняет общей картины?

София посмотрела Диме в глаза и чуть улыбнулась, будто извиняясь за собственную правоту. Затем тихим, но уверенным голосом прочитала:

Индеец, гнущийся над пашней,

столетья мучаясь и терпя, —
забыл ты, что её когда-то
обманом взяли у тебя?
Кровавым потом орошая
чужой земли убогий клин,

забыл ты, что на ней – хозяин?
– Уж и не знаю, господин!

Заметив Анин озадаченный взгляд, София сказала, что это слова перуанского поэта Хосе Сантоса Чокано, затем повторила их с паузами – позволила Ане построчно передать смысл стихотворения. Убедившись, что Дима его понял, спросила:

– А знаете, что сделал вице-король Толедо, когда понял, что вскоре полностью лишится рабочей силы, ведь возле Потоси, на сотню миль, в десятки раз сократилось индейское население? Он приказал равномерно распределить нагрузку по всем индейцам – с тех пор вплоть до восемнадцатого века они отрабатывали в шахтах по очереди. Выходили со своей вахты полуживые, но всё-таки живые. А восстановив силы, возвращались назад – в преддверие ада. Так о какой благодарности вы говорите?

На это Диме ответить было нечем. Он в растерянности повернулся к Максиму, надеялся, что тот достанет свои чёртовы рисунки, прекратит затянувшийся разговор. Диму злило, что теперь София нравилась ему ещё больше. Несмотря на субтильность, несмотря на видимую беззащитность, она оказалась волевой и уверенной в себе. Её уверенность только подчёркивало спокойствие, с которым говорила София. Дима не умел так вести себя, всегда распалялся, чувствуя правильность своих доводов и стремясь незамедлительно их подкрепить, – в результате всё портил.