Голос одиночества

Больше всех он ненавидел Да Луна, писаку, типичного городского чистоплюя. Слабый, с неловкими руками, тот совершенно не был приспособлен к тяжелой работе на земле. А рвение Да Луна во время ежедневных политических занятий только раздражало секретаря. Этот слабак мнил себя героем революции, хотя не мог толком выполнить ни одно поручение. Секретарь не упускал случая показать всей деревне его никчемность. Он заставлял Да Луна носить самые тяжелые корзины, направлял его на самые отдаленные и запущенные поля, посылал копать самые глубокие котлованы. Не раз Да Лун, надорвавшись, падал без чувств, и тогда товарищи на руках относили его в хижину. Но и там, отлеживаясь на соломе, Да Лун продолжал верить в «революционный дух» китайского крестьянства.

Остальные члены бригады, заметив такое отношение начальства к Да Луну, стали его избегать. Новая жизнь, а привычки старые.

Однажды, спустя две недели после китайского Нового года, секретарь ворвался в хижину Да Луна и переворошил солому на его ложе.

– Где красная книжка с речами председателя Мао? – закричал он.

– В моей куртке, – ответил Да Лун, вскакивая с полки.

В куртке? Как бы не так! Секретарь выхватил перепачканную книжонку из своей сумки и замахал ею под носом юноши. В куртке?! Почти на каждой странице – жирные пятна, буро‑зеленые разводы высохшего ила. И даже первоначальный цвет обложки было трудно определить из‑за налипшей грязи. Он нашел ее на берегу реки, в грязи. В грязи! Секретарь с наслаждением перелистывал отсыревшие страницы. Сзади на обложке чернели два размытых иероглифа: Да Лун.

– Должно быть, она выпала из кармана, – заикаясь, оправдывался Да Лун.

Другого объяснения этому не могло быть.

– Меня не проведешь, чертов вредитель! – Секретарь подошел к нему вплотную. Да Лун чувствовал на лице его теплое, зловонное дыхание, смешанное с едким запахом табака. – Это тебе так не пройдет, – пригрозил секретарь, развернулся и вышел за дверь.

Уже спустя два часа Да Лун сидел в парткоме. Кроме секретаря и двух его заместителей, в кабинете присутствовали партийные чиновники из района, которые ездили по деревням с ревизией и по случаю оказались здесь. Они передавали друг другу перепачканную книжонку, и каждый, кому она попадала в руки, мрачнел лицом. Жалкое состояние сборника было красноречивым свидетельством пренебрежения к самому вождю. Есть ли Да Луну что сказать в свое оправдание?

Да Лун молчал, чиновник повторил вопрос.

Да Лун открыл рот, но язык его не слушался. Он несколько раз набирал в грудь воздуха и выдыхал, не в состоянии произнести ни одного внятного звука.

Всему виной его неосмотрительность, оплошность. Непростительная – кто спорит? – но без всякого умысла. Тем не менее он готов понести заслуженное наказание. Кто он такой, чтобы идти против воли партии? В этот момент на память Да Луну пришел отец – и словно черные крылья вдруг затенили его мысли. О чем думал он, когда деревянная лестница скрипела под тяжелыми шагами гвардейцев? Очевидно, он не ожидал их появления, иначе давно уничтожил бы бумаги, спрятанные под половицей на кухне. Понял ли он, кто его предал? Какая мысль мелькнула в его голове за секунду перед прыжком?

Да Лун долго молчал, прежде чем снова обрел дар речи. Но что с ним случилось? Он не узнавал собственного голоса. Каждое слово давалось с невероятным трудом. Да Лун по нескольку раз повторял один и тот же звук, запинался, начинал снова, словно брал разбег, прежде чем произнести фразу.

Секретарь партячейки вытаращил глаза: что это – симуляция или болван действительно стал заикой? Чиновники продолжили допрос, но улучшения не наступало. Тогда они решили ограничиться внушением – самым пространным и велеречивым, на которое только были способны.

Чиновники уехали – заикание осталось. Оно окончательно сделало из Да Луна изгоя. Теперь он все чаще работал на поле один, порой за весь день не обменявшись ни с кем ни словом.

Несколько месяцев спустя в деревню прибыли восемь молодых людей и девушек из столицы провинции Сычуань – города Чэнду. В их числе оказалась Минь Фан – дочь врача и учительницы музыки, четырьмя годами старше Да Луна. Она тоже быстро стала отщепенкой благодаря привычке распевать песни, которых не знали ни крестьяне, ни секретарь партячейки. Высокая и крепкая, она возилась с несчастным заикой, как с младшим братом. Поднимала, когда во время уборки урожая он без сил падал на землю и крестьяне оставляли его лежать. Зимой, когда Да Лун заболел воспалением легких, Минь Фан сбивала ему температуру с помощью холодных компрессов и растирала грудь травяными настоями. А когда пошел на поправку, делила с ним свою порцию рисового супа, чтобы поддержать его силы.

Минь Фан заступилась за него на партсобрании, когда секретарь во всеуслышание объявил о бегстве матери и сестры Да Луна в Гонконг. Секретарь говорил, что человека с таким сомнительным классовым происхождением нелишне будет наказать дополнительной рабочей сменой.